Слово дворянина - Андрей Ильин Страница 40

Тут-то ей Яков про визиря Аббаса Абу-Али все и рассказал. Да наказывал все в точности, о чем евнух его просил, исполнить!

А сказав, стал спрашивать:

— Веришь ли ты мне, душа моя Дуняша?

— Верю тебе, — всхлипывает под покрывалами Дуня. — Одному тебе только и верю, а боле — никому! Не бросишь ты меня, коли сюда, хитрость такую измыслив, пришел! Да обещает горячо. Ждать тебя буду, хоть всю-то жизнь! Только уж ты не обмани меня.

Да снова ревмя ревет, да так, что из-под покрывал ручьи на ковры персидские льются!

Да и Яков уж носом шмыгает, так ему Дуню жаль! Счас бы схватил ее, к себе прижал да из дворца с ношей своей драгоценной бегом побежал, от беков с тюфянчеями отбиваясь. Да ведь не отобьется — лишь себя и ее погубит!..

— Терпи, Дуня, совсем чуток осталось.

Бог терпел да нам велел!..

А бог-то какой?..

Подошел тут к ним главный евнух, да стал Якова, что к груди больной приник, за рукав дергать — мол, пора!

Встал Яков, вздохнул тяжко да протяжно, подобно старцу, да ногами по коврам шаркая, прочь пошел! Хоть почти ничего теперь не изображал, потому как и впрямь чуял себя стариком, что под тяжестью бед, на плечи его свалившихся в три погибели согнулся!

Как вышли они, Джафар-Сефи к блюду его подвел, на котором подарки, лекарю назначенные, были сложены. И были тут злато, каменья драгоценные и безделицы чудесные, коим цены не было.

Указал на них главный евнух да сказал:

— Всемилостивейший господин наш приказал наградить тебя по-царски. Выбирай, что сердцу твоему угодно, да бери, сколько унести сможешь!

Много старик-лекарь унести смог, хоть на вид дряхл и немощен был. Крякнул, да почитай все блюдо и унес! Вместе с блюдом! Видно, дюже жаден был! Али деньги ему сильно нужны стали... Зачем только?..

А как вывел Джафар-Сефи гостя из дворца да в повозку посадил, то пошел обратно во дворец, да в залу, где лекарь занемогшую жену шаха глядел, возвернулся. А вернувшись, огляделся по сторонам да прямо к стене подошел, коя шторой парчовой прикрыта была. Да отдернул ее в сторону, открыв потайную дверцу, за которой ниша устроена была, а в ней какой-то человек хоронился.

Вытащил его Джафар-Сефи на свет божий да спросил нетерпеливо:

— Слышал ли, о чем они тут говорили?

— Слышал! — кивнул незнакомец.

— Понял ли?

— Как не понять — понял! — сказал тот. — Язык тот мой родной, хоть и давно я его не слышал, с тех самых пор, как в плен персиянский попал. Но услышав — вспомнил.

— А коль вспомнил — рассказывай мне теперь, о чем они промеж себя говорили!..

Дверь скрипнула да приоткрылась. Мишель-Герхард фон Штольц расправил плечи и обаятельно улыбнулся вычищенными на ночь зубами, дабы приветствовать ожидающего его на пороге хозяина дома.

Людей, которые на тебя трудятся, надобно поощрять. Хотя бы так, хотя бы улыбкой...

— Доброй ночи, Михаил Львович, — с чувством сказал он.

С чувством глубокой признательности.

Но ему никто не ответил.

И никто не открыл.

Мишель-Герхард фон Штольц толкнул дверь сильнее, и она, провернувшись на петлях, распахнулась настежь.

Хм...

Он зашел в квартиру и прошел в кабинет...

На столе были раскрыты какие-то заложенные цветными закладками тома и отдельные листы с арабской и персидской вязью с роскошными средневековыми гравюрами.

На славу потрудился Михаил Львович!

Сам академик сидел в своем любимом кресле и спал, положив, будто примерный ученик, свою седую голову на руки, сложенные на раскрытом фолианте.

Старый академик уснул, сморенный усталостью и научными переживаниями. Зря Мишель торопился, летя к нему сломя голову! Можно было бы и зубы дочистить, и рубашку сменить, и вздремнуть...

— Михаил Львович! — подойдя ближе, негромко позвал Мишель-Герхард фон Штольц.

Но тот его даже не услышал, продолжая глядеть свои сладкие сны, в которых он не иначе как во второй раз раскапывал Трою.

Мишель-Герхард фон Штольц подошел к столу, склонившись над раскрытым томом.

Там, на серой от древности бумаге, шрифтом с ятями было написано про индийские самоцветы и были отчеркнуты отдельные абзацы, где сообщалось, что будто бы алмазы:

"Не дадут причинить вреда сглазом али колдовством тому,

Кто будет носить при себе бриллиант как украшение.

И ни один монарх не попытается перечить воле владельца его,

И даже боги будут выполнять все его желания..."

Однако!..

Но ниже было выделено росчерком совсем иное — что: «Но буде алмаз имеет хоть малой частью своей красный цвет или же был запятнан кровью невинно убиенных, или обретен путем неправедным, то станет дух его из светлого — черным, и станет он притягивать к себе несчастья и приносить владельцам своим и всем, кто бы ни коснулся их, великие страдания, болезни и смерть, и станет пролитая на него кровь прирастать новой кровью, а несчастья — множиться новыми несчастьями, покуда не будет с того камня снято проклятье!..»

Мишель-Герхард фон Штольц лишь хмыкнул.

Да вновь позвал почтенного академика.

— Михаил Львович, просыпайтесь.

Но академик спал, подобно младенцу, разве что пузырей во сне не пускал.

Удивительно крепкий сон для столь почтенного возраста!

Мишель склонился к академику и тронул его за плечо.

Михаил Львович не шелохнулся и был весь как каменный. Господи, спит так — словно мертвый!.. — невпопад подумал Мишель. Будто даже не дышит!

Да тронул Михаила Львовича еще раз, уж чувствуя, как по спине бегут холодные мурашки.

— Михаил Львович... Михаил Львович! Михаил...!!

Академик резко вздрогнул и открыл глаза. Мишель-Герхард фон Штольц тоже вздрогнул. И даже сильнее проснувшегося академика!

— Господи!..

— А-а!.. Сударь!.. Пришли! — радостно воскликнул Михаил Львович, зевая. — А я, знаете, прикорнул тут малость. Года-с... Чуть лишь дашь себе расслабиться, и сразу тянет в сон.

— Уф, — облегченно выдохнул Мишель-Герхард фон Штольц. — Вы так крепко спали, что я грешным делом уж напугался, не померли ли вы!

— Ну уж нет! — шутейно погрозил ему пальцем академик. — Не дождетесь! Я, знаете ли, веду исключительно здоровый образ жизни, что и вам советую!

Да, быстро оглядев Мишеля, спросил: