Костры амбиций - Том Вулф Страница 41

Кооперативный дом, в котором они живут, был одним из первых построен еще до первой мировой войны. Тогда не совсем принято было приличным семьям селиться в многоквартирном доме (а не в особняке), и поэтому квартиры строились наподобие особняков — с высокими, в одиннадцать, двенадцать, тринадцать футов, потолками, просторными холлами, лестницами, помещениями для слуг, с паркетными полами в елочку, с внутренними перегородками в фут толщиной, а наружными стенами потолще крепостных, и повсюду — камины, камины, камины, хотя здания возводились с центральным отоплением. Особняк, да и только. Правда, в парадную дверь попадают не с улицы, а из лифта, который открывается в ваш личный отдельный вестибюль. Вот что ты имеешь за свои 2 600 000, и всякий, кто переступает порог двухэтажной квартиры Мак-Коев на десятом этаже, сразу чувствует, что попал в сказочные чертоги, по которым обмирает весь мир, tout le mond! А за миллион что можно сегодня иметь? Самое большее, самое лучшее — квартирку на три спальни в башне из белого кирпича, которые возводили в 60-е годы к востоку от Парк авеню: ни помещения для прислуги, ни запасных спален для гостей, не говоря о солярии и гардеробной, потолки не выше восьми с половиной футов, столовая есть, а библиотеки нет, холл размерами с чулан, ни одного камина, лепнина грубая, топорная, а то и вовсе никакой, перегородки из сухой штукатурки, пропускают любой шепот, и лифт прямо в квартире не останавливается — вместо этого жалкая площадка без окон, на которую выходит по меньшей мере пять ядовито-бежевых, голых, унылых дверей, обитых железом и украшенных двумя или более замками каждая, одна из которых — твоя.

Так что совершенно очевидно: это невозможно.

Он сидел, поджав свои ботинки «Нью и Лингвуд» за 650 долларов к холодному белому основанию унитаза, шурша зажатой в дрожащих руках газетой и воображая, как его Кэмпбелл, с глазами, полными слез, в последний раз выходит из мраморного холла их квартиры на десятом этаже… чтобы начать спуск вниз.

Раз я эту беду предугадал, о Господи, Ты ее не допустишь, ведь правда же?

«Жискар»!.. Надо действовать немедленно. Только бы уж получить отпечатанный текст… Когда совершается крупная сделка вроде той, что задумана с «Жискаром», заключается окончательно и бесповоротно, тогда составляют контракт и отпечатывают типографским способом. Хоть бы уже получить отпечатанный текст!

Шерман сидит верхом на белом фарфоровом унитазе и молит Господа о контракте.

* * *

А в Гарлеме в шикарном особняке сидели два белых молодых человека лицом к лицу с пожилым негром. Младший из двух, тот, что вел разговор, был потрясен тем, что ему открылось. Он словно вынесся из собственного тела в поднебесье и оттуда как посторонний слушал собственную речь.

— Одним словом, как бы это выразиться, Преподобный Бэкон, я уж и не знаю, дело в том, что мы, то есть епархия… англиканская церковь… мы вам выделили триста пятьдесят тысяч долларов… в качестве затравки для создания фонда детского центра «Маленький пастырь», а вчера нам позвонил один репортер и сообщил, что ваша заявка на организацию такого центра отклонена Ассоциацией Взаимопомощи еще два месяца назад, даже с гаком, и мы, ну, то есть, понимаете, мы не могли поверить, и поэтому…

Слова продолжают вылетать у него изо рта, но сам молодой посетитель, который, кстати, носит имя Эдвард Фиск III, уже мысленно от них отвлекся. Речь его идет в автоматическом режиме, а ум старается осознать, что, собственно, здесь происходит. Помещение, в котором они находятся, представляет собой просторный зал в стиле модерн: непременные темные балки и карнизы из мореного дуба, вызолоченные гипсовые розетки, и гирлянды, и лепные бордюры по верху стен, и фигурные плинтусы по низу. Все тщательно отреставрировано, всему возвращен исходный вид начала века. Такие за́мки возводили себе текстильные бароны в Нью-Йорке перед первой мировой войной. Но теперешний барон этого замка, сидящий за массивным столом красного дерева, — негр.

Он сидит во вращающемся кресле с высокой спинкой, обитом кожей цвета бычьей крови. Лицо его совершенно невозмутимо. Это крупный, крепкий мужчина, из таких, которые производят впечатление мускульной силы, даже не обладая особой мускулатурой. У него лысый до самого темени лоб, а дальше идут гладко зачесанные волосы и только за ушами взрываются мелким завитком. На нем черный двубортный пиджак с острыми лацканами, белая рубашка с высоким, туго накрахмаленным воротничком и черный галстук в косую белую полоску. На левом запястье — часы, такие массивные, ослепительно золотые, что светят, как электрический фонарик.

Фиск снова отчетливо услышал свой голос:

— …мы позвонили — собственно, это я позвонил — в Ассоциацию, со мной говорил некий мистер Любидов, и он сказал, я только повторяю его слова, он сказал, что несколько — он даже точно сказал: семь — членов дирекции детского центра «Маленький пастырь» подвергались тюремному заключению, а трое и в настоящее время отпущены условно, то есть формально с точки зрения закона, — Фиск оглянулся на своего товарища Моуди, адвоката, — должны считаться, рассматриваться как заключенные.

Фиск вытаращил глаза, выжидательно вздернул брови и вперился в Преподобного Бэкона. Это была попытка, явно безнадежная, втянуть барона в вакуум разговора. Спрашивать, требовать объяснений он, конечно, не смел. Самое большее — предъявить кое-какие факты, чтобы сама логика положения вынудила того на ответ.

Но у Преподобного Бэкона на лице не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на молодого человека с отвлеченным интересом, словно перед ним клетка с тушканчиком, скачущим в колесе. Узенькая ленточка усов по краю верхней губы осталась неподвижной. Потом Преподобный забарабанил по столу указательным и средним пальцами левой руки, как бы спрашивая этим: «Ну и что же дальше?»

В конце концов не выдержал и ринулся в вакуум не Преподобный Бэкон, а Фиск:

— И значит… ну, то есть по мнению Ассоциации Взаимопомощи… как они на это дело смотрят… ведь они — инстанция, оформляющая лицензии на организацию детских центров, и вы можете себе представить, какое впечатление… Они так заботятся, чтобы все было безупречно… это дело важное, политическое… а тут трое из директоров детского центра «Маленький пастырь», те, что выпущены условно, они на самом деле отбывают в настоящее время срок тюремного заключения, поэтому на них распространяется все, что… ну, в общем, все ограничения… И остальные четверо — это люди с уголовным прошлым, что само по себе уже дает основание… Словом, правилами запрещается…

Неловкие обрывки фраз продолжают вырываться у него изо рта, а мысли мечутся в поисках выхода. Фиск относился к тем замечательно здоровым людям с белой кожей, которые сохраняют нежный персиковый цвет лица с тринадцатилетнего возраста и чуть ли не до тридцати. Сейчас его свежее лицо начинает заливать краска. Он испытывает смущение. Вернее даже, страх. Через несколько секунд ему предстоит заговорить на щекотливую тему о 350 000 долларов, если, конечно, разговор не возьмет теперь на себя его напарник-адвокат. Боже Всемогущий! Как он до этого докатился?! После Йейля Фиск еще окончил уортонскую «Школу бизнеса», защитил там магистерскую диссертацию на тему «Количественные аспекты нравственного поведения в капиталоемкой корпорации». А последние три года заведовал внешними связями Нью-Йоркского англиканского прихода, и через него осуществлялась та основательная моральная и финансовая поддержка, которую приход оказывал Преподобному Бэкону и его деятельности. Однако уже в те светлые многообещающие дни два года назад как-то не по душе ему были поездки в этот огромный особняк в Гарлеме. С самого начала его глубокий интеллигентский либерализм стал спотыкаться о тысячу разных мелочей. Взять, например, само это словосочетание «Преподобный Бэкон». Всякому выпускнику Йейля, по крайней мере если он англиканского вероисповедания, очевидно, что «преподобный» — это титул, а вовсе не имя. Как титул «достопочтенный» у судьи или конгрессмена. Можно сказать «достопочтенный Вильям Ренквист», но нельзя просто «Достопочтенный Ренквист». Точно так же можно говорить «преподобный Реджинальд Бэкон», или «преподобный мистер Бэкон», но «Преподобный Бэкон» — невозможно. Невозможно всюду, кроме этого особняка и этой части города Нью-Йорка, где этого человека называли так, как он хотел, а Йейль можно было выбросить из головы. Правду говоря, Преподобный Бэкон производил на Фиска отталкивающее впечатление уже тогда, в первые дни, когда он только и знал, что улыбался. Тогда меж ними царило полное согласие по всем философским и политическим вопросам. И все-таки они были люди принципиально разные. Это — в первые дни. А теперь и подавно. Теперь дни уж скорее, можно сказать, последние.