Формула смерти - Фридрих Незнанский Страница 41

Пора было возвращаться домой, к завтраку. А затем — в офис.

Видимо, Сомборская караулила Егора возле гостиницы, иначе чем объяснить, что она ворвалась в его номер буквально через десять минут. Калашников едва успел обмотаться полотенцем, выскочил из ванной на громкий, настойчивый стук в дверь.

Что за черт? Горничная, что ли? Может, залил кого? Но нет. Едва он повернул ключ, в комнату ворвалась злобной фурией она, Олеся Викторовна.

— Ну привет, красавчик! Что это ты, не рад мне, что ли? — глянув в его вытянувшееся лицо, усмехнулась она.

— Подожди минуту. Дай мне одеться.

Егор попытался было выдворить даму, но не тут-то было. Она захлопнула за собой дверь, повернула ключ.

— Одевайся, что мы, не родные, что ли?

— Нет, не родные, — отрезал Егор, думая: все, пора кончать с этим, сколько можно?

— Неужели? А еще давеча вот на этой самой койке вроде как родные были! — Глаза ее злобно сверкали.

— Брось! Что тебе нужно от меня? Я еще полгода назад, в аэропорту, сказал, что все между нами кончено!

— А приехал и тут же трахнул девушку!

— Это ты-то девушка? Завалила пьяного мужика…

Лицо ее искривилось страданием, и Егор на мгновение пожалел о сказанном.

Но она тут же зашипела в яростной злобе:

— Оприходовал, значит, и в кусты? Ты где шлялся, мерзость такая? Болтаешься где-то, а я о тебе только по телевизору узнаю. Уже и здесь кого-то завести успел! Пэтэушницу, что ли, которая подле тебя по телику крутилась? Не позвонил даже, скотина! Кто тебе право дал так со мной обращаться?

«Вот так, Калашников, дал слабину — теперь отвечай по полной программе. Правильно! Завалили тебя?! Сам-то ребенок, что ли?» — яростно ругал себя Егор и произнес как можно спокойнее:

— Послушай, мне было хорошо с тобой, но это было давно, понимаешь? У тебя своя жизнь, у меня своя. Ну и чего нервы трепать и себе и мне? Я уеду, меня там ждут, ты же видела, знаешь…

— Никуда ты не уедешь! Уж я позабочусь! — выкрикнула Олеся.

— Нет, уеду! — упрямо повторил он. — Ну давай начистоту. Ты же от своего денежного мешка все равно не уйдешь, так? Ну и о чем говорить?

— Какая разница — уйду, не уйду? — Голос ее изменился, в нем не было больше злобы. Была какая-то бесконечная печаль, даже безысходность. — Люблю-то я тебя, а не его!

— Какая разница?.. Как ты не понимаешь… — пробормотал Егор. — Ты посмотри на себя: такая классная баба! Умная, красивая, а продаешь себя за деньги, как последняя…

— Кто? Ну скажи — кто? — сдерживая слезы, рассмеялась она. — Не скажешь, трусишь! Теперь скажи начистоту: ты ведь все равно на мне не женишься. Так?

— Так, — ответил Егор, глядя в ее сверкающие теперь уже от влаги глаза. Надо отрезать одним махом, хватит мучить ее и себя!

— И содержать ты меня не сможешь. — Она будто не слышала тона, которым он ей ответил, будто все еще планировала что-то. — Так пусть Аркашка нас обоих содержит, у него денег хватит!

— Да это же мерзость, то, что ты говоришь! — заорал Калашников. — Я не могу так, понимаешь? Ну и все, все!!!

Он схватил вещи, бросился в ванную, защелкнув задвижку.

Сомборская опустилась в кресло и, более не сдерживаясь, отчаянно зарыдала.

Господи, какая ж мука! Она-то думала, что это будет легкая интрижка, приключение, забава. Вышло не так. Он оказался словно последней дверцей в какую-то нормальную жизнь — в ту жизнь, где спят друг с другом по любви, где радуются друг другу, где жизнь счастлива не оттого, что у тебя куча денег, а оттого, что она, жизнь, сама по себе счастье. Счастье просыпаться вместе, заботиться друг о друге, дышать одним воздухом и чувствовать, какой радостью наполняет тебя жизнь каждое утро, делая осмысленным каждый твой день…

Какой это ужас — влюбиться вот так, неразумно. Ты ему сердце на блюде, а он поплевывает…

Да что она, старуха, что ли, в самом-то деле, чтобы покупать его любовь?!

Она взяла себя в руки. Не может быть, чтобы он ее не любил — такую замечательную, такую умную, сексуальную. Ну пусть не любит — хотеть-то он ее должен! Она ведь действительно женщина-подарок, она же знает, какими глазами на нее смотрят мужики… Да те же ровесники Егора тоже смотрят… Да и сам он, бывало… А потом, то, что у них в постели… Постель — она никогда не обманывает. Или обманывает?

Он вышел из ванной подтянутый, причесанный, сияя свежестью молодой, упругой кожи.

Господи, как хорош! А у Аркашки кожа обвисшая, дряблая, желтая. И куча здоровенных, как тараканы, мерзких родинок по всему телу…

— Ну хорошо, а если я его оставлю, ты вернешься ко мне? Я хочу быть с тобой, Егор! Хочу быть всегда, понимаешь?!

Она подошла к нему, попыталась обнять, он резко отстранился:

— Мне нужно уходить, Олеся Викторовна.

Сцена была настолько унизительна для нее, что выход, как ей казалось, сейчас был один: превратить все в шутку, в фарс. И едва она успела об этом подумать, как слезы, искренние, натуральные слезы опять брызнули из глаз. И, уже не пытаясь их скрыть, она заголосила как деревенская баба:

— Егор, сокол мой, не бросай меня! Ты не представляешь, каково это мне — даже не то, что ты мной пренебрег, а снова возвращаться к нему, к этому… мешку, как ты говоришь… Как это гнусно все время чувствовать себя продажной девкой! Ведь я же не такая, ты сам это знаешь, Егор! Ну неужели тебе трудно… хотя бы притвориться…

Он стоял у окна спиной к ней, барабанил пальцами по стеклу.

«Поверил или нет? Нет, пожалуй…» Но это сейчас, вот в этот самый момент, уже не имело для нее значения — Олеся сама поверила во все, что говорила, и испытала вдруг такое унижение оттого, что вымаливает любовь, что мгновенно взяла себя в руки.

— Все. Не хочешь — не надо. Унижаться больше не буду. Финита ля комедиа! — театрально закончила она и через несколько секунд хлопнула дверью.

— Слава богу, — с облегчением выдохнул Егор, не испытывая ни жалости, ни сожаления. Одно облегчение. Путь к свободе был открыт!

Стук захлопнувшейся двери и последовавший за ним возглас Егора, да и вся сцена в номере от начала до конца, были зафиксированы «жучком», поставленным Иваном Кирилловичем Завадским по приказу Соболевского еще вчера.

Машина гудела ровно, мощно, и Соболевский, которому вечно не хватало времени на сон, начал было задремывать, изо всех сил стараясь при этом думать не о делах, а о чем-нибудь приятном. А о чем приятном? Хотел думать о соглашении с «Бритиш петролеум», которую пресса уже назвала сделкой века, но мысли почему-то упрямо возвращали его к «своему» гонщику. Как ни странно, но, если отвлечься от Лельки, от связанных с ней подозрений, думать о Егоре, уже удивившем Москву, было и необременительно, и приятно. Парень был весьма симпатичен, как теперь говорят, с харизмой. Этакий «гоночный» Юрий Гагарин блондинистой масти. Обаятельнейшая улыбка, искренний взгляд — это все тоже важно, если смотреть на вещи объективно, а Соболевский умел быть объективным. Или он не прав? Вот он спросит сейчас у народа, то бишь у водителя, что он думает о Калашникове.