Тайна бильярдного шара. До и после Шерлока Холмса - Артур Конан Дойл Страница 41

Существовала еще одна версия, которую я бегло изложу, прежде чем приступлю к собственному рассказу. Согласно ей, кто-то из матросов повздорил с мистером Шоулфилдом или с полковником Форестером и обрезал канат, желая отомстить. Эти измышления полностью беспочвенны, поскольку оба моряка отличались добрым характером и очень давно состояли на службе у семьи Шоулфилдов. Моя жена не устает повторять мне, что именно из-за своей природной лени я сижу с альбомом и переписываю оттуда старые газетные статьи. Это, безусловно, самый легкий способ рассказать мою историю. Однако наконец-то настало время решительно отложить в сторону пожелтевшие страницы и своими словами поведать вам, как все было на самом деле.

Меня зовут Джон Винсент Гиббс, я сын Натаниэля Гиббса, бывшего капитана одного из вест-индских полков. Мой отец был очень хорош собой, и ему удалось завоевать сердце мисс Леблан, унаследовавшей богатые плантации сахарного тростника в Демераре. После женитьбы отец обрел весьма изрядное состояние и, оставив военную службу, сделался плантатором. Я родился через год после свадьбы родителей, но моя мать скончалась от родильной горячки, а отец сделался столь неутешен после этой утраты, что очень быстро угас и сошел в могилу вслед за моей матушкой всего через несколько месяцев.

Поскольку я не знал своих родителей и вырос сиротой, да еще в тропиках, — все это, боюсь, оказало влияние на мой характер, в котором преобладали своеволие, упрямство и импульсивность.

Сразу же по достижении мной совершеннолетия я продал поместье и земельные владения, после чего вложил деньги в государственные облигации таким образом, чтобы обеспечить себе пожизненный доход в сумме в полторы тысячи фунтов ежемесячно. Затем я отправился в Европу, где долгое время вел рассеянный, если не сказать — богемный, образ жизни, переходя из университета в университет и изучая те предметы, которые занимали меня согласно моим капризам. Год я провел в Гейдельберге, занимаясь одновременно химией и метафизикой, а по возвращении в Лондон я впервые окунулся в светскую жизнь. Тогда я был молодым человеком двадцати четырех лет от роду, смуглым, темноволосым и темноглазым, разбиравшимся во всем на свете, но толком не владевшим ни одной из областей человеческого знания.

Именно тогда в Лондоне я впервые встретил Люси Форестер. Способно ли мое скромное перо хоть в малой степени описать ее красоту? Глаза мои никогда не видели и не увидят женщины более прекрасной. Ее лицо, голос, фигура, движения и жесты являлись частью одного редчайшего гармоничного целого. Достаточно сказать, что я влюбился в нее в первый же вечер, когда мы познакомились, и чувство это росло и крепло во мне до тех пор, пока не овладело всем моим существом.

Сначала мои ухаживания проходили весьма успешно. Я познакомился с ее отцом, пожилым военным, и стал частым гостем в их доме. Очень скоро я подметил, что главной чертой характера мисс Форестер была безграничная и трогательная привязанность к отцу. В соответствии с этим я пытался завоевать ее расположение своим донельзя почтительным и внимательным отношением к ее батюшке. Мне удалось заинтересовать ее многими предметами, и мы очень сдружились. Наконец, я отважился заговорить с ней о любви и признался ей в охватившем меня чувстве. Полагаю, что говорил я столь пылко и страстно, что она испугалась и в какой-то степени даже отшатнулась от меня.

На следующий день я вернулся к этому разговору, на сей раз с большим успехом. Она призналась, что любит меня, но тотчас добавила, что у отца она единственная дочь и что ее долг — обеспечить отцу спокойную и размеренную жизнь на склоне лет. Ее личные чувства, добавила она, никогда не помешают ей исполнить эту священную обязанность. Для меня это не имело никакого значения. Сознание самого факта, что я ей дорог, привело меня в неописуемый восторг. Что же до остального, то я готов был ждать.

В то время полковник благосклонно относился к моим ухаживаниям. Не подлежит сомнению, что светские сплетни и слухи многократно увеличили мое состояние, и у полковника сложилось превратное представление о моем положении в обществе. Как-то в разговоре я рассказал ему об истинном положении моих финансовых дел. Я заметил, что, слушая меня, он как-то странно переменился в лице, и с той поры его поведение резко изменилось.

Так совпало, что в то же самое время молодой Шоулфилд, сын банкира, закончил Оксфорд и, познакомившись с Люси, стал оказывать ей повышенное внимание. Полковник Форестер сразу же всеми возможными способами стал поощрять его ухаживания, а я получил от него послание, в котором сухим и нарочито официальным тоном мне предлагалось во имя обоюдного блага не докучать им более своим присутствием.

Я все еще лелеял надежды, что Люси не станет участницей меркантильных интриг своего отца. Целыми днями я поджидал ее в местах, где она любила бывать, ища возможности поговорить с ней. Наконец, я встретил ее однажды утром в Сент-Джеймском парке. Она смотрела мне прямо в глаза с неописуемой нежностью и тоской, но хотела молча пройти мимо. Кровь бросилась мне в голову, и я схватил ее за руку.

— Ты оставила меня, да?! — воскликнул я. — У меня больше нет надежды.

— Тише, Джек, — урезонила меня она, поскольку мои возгласы могли привлечь внимание. — Я предупреждала тебя, что так и случится. Так хочет мой отец, и я должна подчиниться, чего бы это ни стоило. Пусти же меня и не старайся удержать.

— Так надежды нет?

— Ты скоро забудешь меня, — ответила она, — Перестань думать обо мне.

— Ага, ты такая же, как он! — в гневе вскричал я. — Это у тебя в глазах — только деньги, деньги, одни проклятые деньги!

Я тотчас же пожалел о сказанном, но тут она грустно удалилась, и я остался в полном одиночестве.

Я сел на скамейку и уронил голову на руки. Я был ошеломлен, поражен, раздавлен. За те десять минут мир для меня перевернулся вверх дном. Мимо меня проходили люди — они смеялись, шутили, сплетничали. Мне казалось, что я смотрю на них, на живых, глазами мертвеца. Я не испытывал ни интереса, ни сочувствия к их стремлениям, маленьким радостям и горестям.

— Я уйду прочь от этого людского стада, — сказал я вслух, вставая со скамейки. — Женщины лживы, мужчины глупы, а все вокруг — сплошная корысть, подлость, гнусность и низость.

Несчастная любовь, к сожалению, превратила меня в циника, глупого и безрассудного. Впрочем, так случалось со многими до меня и со многими после.

Многие месяцы я путешествовал, изо всех сил стараясь новыми впечатлениями и ощущениями навсегда вытравить из памяти красивый, но лживый образ. В Венеции я услышал, что она помолвлена с молодым Шоулфилдом.

— У него куча денег, — сказал мне турист-соотечественник за обедом в отеле «Европа». — Для нее он прекрасная пара.

Для нее!

Вернувшись в Англию, я переезжал с места на место, стараясь избегать прежних друзей и знакомых и ведя замкнутый образ жизни. Примерно тогда мне в голову впервые пришла мысль отделиться от человечества в пространстве, так сказать, физически в той же мере, в коей мои мысли и чувства отличались от общепринятых взглядов стада. Мне кажется, что я от природы обладал меланхолическим темпераментом, и все мои невзгоды превратили меня в законченного мизантропа. Для меня, всегда жившего одиноко, без родителей, родственников и друзей, Люси была всем. И теперь, когда я лишился и ее, любое человеческое лицо вызывало у меня ненависть. Я пришел к заключению, что одиночество в пустыне куда лучше, чем одиночество в толпе. В каком-нибудь диком уголке я окажусь наедине с природой и продолжу свои занятия, не боясь быть потревоженным.