Голая правда - Светлана Успенская Страница 43

Увидев ее нежное, даже чуть розоватое лицо, обрамленное крупными локонами светлых волос, утопающее в живых цветах (Кабаков сам принес огромную ветку зеленовато-розовых орхидей), он подумал: как будто спящий ангел! Кажется, вот-вот взметнутся ресницы, в лукавой полуулыбке изогнутся губы, и она усмехнется… Интересно, где она, в аду или в раю? Он никогда об этом не узнает… По крайней мере, пока они там не встретятся. Неужели встреча их скоро состоится?

Кабаков поежился. Накапал себе сорок капель — в два раза больше, чем рекомендуется, — он в таком состоянии, что передозировка ему не повредит. Он уже не в том возрасте, когда можно легко и кощунственно думать о такой материи, как смерть.

Чуть ли не самое болезненное в шумихе, поднятой вокруг ее смерти, сама фраза «трагически погибла». Странная фраза… Верная, правильная, ведь смерть всегда трагична. Но в такой формулировке есть глубоко завуалированная неправда — вряд ли кто-либо узнает, что же в самом деле произошло. Несмотря на все потуги милиции.

У нее слишком много врагов, чтобы все поверили, что она по собственной воле пожелала уйти в мир иной. Не все говорят, но все думают, особенно в театре, что ей помогли расстаться с жизнью. Людям рты не заткнешь. Они болтают и будут болтать. Пока постепенно не забудут и Шиловскую, и все, что с ней связано.

У него спрашивали, не было ли у нее врагов. Ну как можно ответить на этот вопрос! Сначала он, как и положено руководителю, ответил неискренней фразой, что эту женщину невозможно было не любить. Потом, через несколько минут отрывистого разговора, он уже самолично уверял, что эту женщину невозможно было любить, и поэтому врагов у нее было больше, чем друзей. А друзей к моменту ее гибели не осталось, кажется, совсем.

Даже ее лучшая, самая старинная подруга Маргарита Величко, и та шипела при одном упоминании ее имени, как кошка, которой наступили на лапу. Даже глупышка Пансков, вначале с удовольствием изображавший роль возлюбленного и при каждом намеке на их связь гордо надувавшийся от собственного успеха, позже стушевался и обходил все упоминания о ней выразительным молчанием. Что же говорить о тех, кто никогда не числился в ее друзьях… Среди них можно найти немало людей, которые отлично подходили на роль убийцы.

Кроме него. Да-да, кроме него одного… На него не может пасть даже тени подозрения. Что такое для Шиловской был Кабаков? Немногие знают ответ на этот вопрос. Знают только посвященные в тайну. А для широкой публики ответ прост: учитель, руководитель театра, может быть, друг… Надо уточнить: кажется, единственный в последнее время друг… Но кроме всех этих громких, но малозначащих слов, еще и то, которым она никогда не смела его называть: любимый. Да-да! Без ложной скромности, любимый. И отец ее ребенка, этого тоже нельзя забывать. Для женщин это очень важно…

Кабаков полез в ящик письменного стола. Расшвырял горы незначащих бумаг, записок. После смерти Веры, его преданной жены, все пришло в такое запустение… Надо будет навести порядок… Если с ним что-нибудь случится, тут могут найти много вещей не для всеобщего обозрения…

Отодвинув черный вороненый пистолет, подаренный ему давным-давно верным поклонником, он достал небольшую фотографию. На ней ясно улыбалась пятилетняя девочка с льняными кудрями и кнопкой курносого носа. Лоб у нее был высокий, чуть широковатый — кабаковский. И у его двоих детей от Веры тоже такие лбы. Характерная примета, ее не скроешь…

— Хорошая девчушка, Лелечка… — Умиленно улыбаясь, Кабаков помягчел лицом, и из его глаз, окруженных сеткой расходящихся морщин, вырвалась на свободу внезапная слеза.

Жаль, что он никогда не сможет назвать ее своей дочкой. Его последнее, никому не известное дитя… Дитя, теперь не имеющее ни отца, ни матери…

…Кто бы мог подумать, что она решится на такое, отчаянная баба. Будучи замужем за своим художником от слова «худо», она осмелилась зачать ребенка от человека, который никогда бы не стал отцом ее дочери. Он поздно, слишком поздно узнал об этом, когда уже ничего изменить было нельзя…

…Она пришла к нему мокрая от дождя, с обвисшими жалкими сосульками волосами, некрасивая, с расплывшимся в жалкой гримасе ртом. Когда же это было? Кажется, тоже летом. Ну да, Олечка родилась поздней осенью, значит, все-таки летом. Семья Кабакова отдыхала тогда на даче, он один томился в пыльном душном городе, одуревшем от адской жары. И вот дождь, внезапный звонок в дверь, она…

— Я пришла к тебе, — сказала Евгения, снимая насквозь вымокший плащ. — Мне больше некуда идти…

Нельзя сказать, что он был очень рад ее приходу. В последнее время их отношения стали тяготить его. Но она была так несчастна…

— Что-нибудь с Руфом? — участливо спросил он, вытирая ее мокрое лицо, с которого все катились и катились крупные дождевые капли. Она молча кивнула. — Что такое, очередной скандал? Нет денег?

Евгения отрицательно замотала головой. Доверчиво приникла к нему. Так прижимаются, когда ищут защиты.

— Что такое, малышка? — спросил он участливо. Правда, их отношения стали прохладнее в последнее время… Но Вера и дети на даче… Почему бы им…

— Положи руку вот сюда. — Она взяла его руку и приложила ее к своему упругому животу.

К ужасу своему, он ощутил под туго натянутой кожей какое-то глубинное движение. Медленно, но неотвратимо осознавая, что это значит, он остолбенел.

— Это твой ребенок, — шептала она, тщательно выискивая на его лице признаки радости. — Ты рад, Толик? Скажи…

Он ничего не ощущал, кроме ужаса. Кроме ужаса и страха перед ней. Кроме ненависти и чувства опасности, которое исходило от нее, как от мчащегося на полных парах поезда.

— Почему ты думаешь, что он мой? — Глупее этого вопроса нельзя было придумать.

— Я не думаю, я знаю точно. Помнишь, тогда, на гастролях в Норильске…

— А твой муж…

Она резко отмахнулась от его слов, как отмахиваются от назойливой мухи, и сказала с обидой:

— Глупости говоришь… При чем тут он…

— Что ты собираешься делать?

— Ничего.

— Как ничего?!

Тогда он понял, что слишком близко позволил себе подойти к жерлу вулкана. Когда мужчина в пятьдесят пять лет, имеющий имидж образцового семьянина, неожиданно становится отцом, хорошего не жди… Внезапно он осознал, что все это время, все последние годы, она планомерно, продуманно завоевывала его, продвигаясь шаг за шагом к намеченной цели. Сейчас она находилась почти в конце своего завоевательского похода. Заключительная сцена была разыграна как по нотам: жалкое лицо, мокрые волосы. Можно биться об заклад, что она специально долго стояла около подъезда под дождем, чтобы приобрести как можно более трогательный вид — она знала его врожденную сентиментальность и мягкосердие.

Ему стало жутко. Будет скандал. Грандиознейший скандал. Узнают все — Вера, дети… В театре, наконец… В газетах появятся ехидные заметки…

— Ты сошла с ума… — только и смог он выжать из себя.