Три орудия смерти - Гилберт Кийт Честертон Страница 43

– Нет, – покачал головой Хьюм. – Я бы не стал верить этому человеку, даже если принять то, о чем он говорит.

– Что это значит? – воскликнула Барбара.

– Откровенно говоря, я считаю его отпетым негодяем, – отозвался учитель. – У него мерзкая репутация в том, что касается женщин. Я не стану вдаваться в детали, но если бы не подкуп свидетелей, он бы уже дважды очутился за решеткой. Я только хочу сказать следующее: во что бы вы, в конце концов, ни поверили, не верьте в этого человека.

– Он осмелился заявить, будто наше правительство нарушило свое обещание, – возмущенно воскликнула Барбара.

Джон Хьюм молчал. Это молчание показалось ей таким тяжелым, что она не выдержала.

– Бог ты мой, скажите хоть что-нибудь! Вам известно, что он осмелился утверждать, будто кто-то из экспедиции лорда Джеффри застрелил ребенка? Пусть бы уже говорили, что Англия холодная, жестокая и все такое. Я полагаю, в такой предубежденности нет ничего необычного. Но неужели нельзя положить конец этой безумной и гнусной клевете?

– Видите ли, – довольно неохотно проговорил Хьюм, – никто не назовет Джеффри холодным и жестоким. Причиной всему стало то, что он был мертвецки пьян.

– Выходит, я должна поверить в слова этого лжеца! – яростно воскликнула Барбара.

– Он действительно лжец, – угрюмо пробормотал учитель. – И это очень опасно, как для прессы, так и для общества, когда правду говорят только лжецы.

Что-то в тяжеловесной серьезности мрачного юмора учителя на мгновение взяло верх над горячностью и возмущением Барбары.

– Вы верите в эти требования о предоставлении самоуправления? – немного успокоившись, поинтересовалась она.

– Я не очень хорошо умею верить, – ответил он. – Мне весьма сложно поверить в то, что эти люди не смогут жить или дышать без избирательных бюллетеней, если они жили без них на протяжении пятидесяти веков и все это время самостоятельно распоряжались своей страной. Возможно, парламент – это действительно хорошо. Возможно, цилиндр тоже хорошая штука. Ваш дядюшка уж наверняка придерживается того же мнения. Но когда дикий магометанин заявляет о своем прирожденном праве на ношение цилиндра, я не могу удержаться от вопроса: «В таком случае, какого дьявола ты не сшил себе свой собственный цилиндр?»

– Похоже, вы не испытываете особой симпатии и к националистам, – заметила Барбара.

– Их политики зачастую представляют собой мошенников, но в этом они не одиноки. Именно потому я оказался зажатым в некоем промежуточном положении снисходительного нейтралитета. Я не могу сделать выбор между толпой прокля́тых мерзавцев и столь же многочисленной толпой чертовых болванов, плохо соображающих, а потому несущих полную околесицу. Как видите, я придерживаюсь умеренных взглядов. Это означает, что я центрист.

Он усмехнулся впервые за все время разговора, и внезапно его некрасивое лицо изменилось, сделавшись привлекательнее. Барбара, не удержавшись, более дружелюбным тоном произнесла:

– Что ж, нам необходимо предотвратить настоящее восстание. Вы же не хотите, чтобы все наши люди погибли.

– Разве что чуть-чуть, – продолжая улыбаться, отозвался он. – Да, пожалуй, мне хотелось бы, чтобы кое-кто из них немного погиб. Совсем чуть-чуть. Разумеется, это вопрос соизмеримости.

– Теперь околесицу несете вы, – заявила Барбара, – а люди в нашем положении терпеть не могут всякую чушь. Гэрри говорит, что нам, возможно, придется преподать в назидание окружающим хороший урок.

– Я знаю, – кивнул Хьюм. – Он преподал несколько уроков, пока командовал здесь до прибытия лорда Толлбойза. Они были убедительны и даже чрезвычайно. Но мне кажется, я знаю, что может быть лучше преподавания уроков.

– И что же?

– Лучше подавать пример, – отозвался Хьюм. – Почему бы нашим политикам не заняться именно этим?

– А почему бы вам самому что-нибудь не предпринять? – внезапно произнесла она.

Наступила тишина. Затем он глубоко вздохнул.

– Вот вы меня и поймали. Сам я ни на что не способен. Я совершенно бесполезный человек. Я страдаю от смертельной слабости.

Барбара встретилась взглядом с его пустыми и невыразительными глазами, и внезапно ей стало очень страшно.

– Я не умею ненавидеть, – произнес он. – Не умею злиться.

Что-то в его тяжелом голосе напомнило ей звук каменной плиты, падающей на крышку саркофага, и она не стала с ним спорить, испытав разочарование на уровне подсознания. Она смутно понимала глубину своего странного доверия, чувствуя себя человеком, который долго копал песок пустыни и наконец обнаружил очень глубокий и полностью пересохший колодец.

Когда Барбара вышла на веранду, спускающийся по крутому склону холма сад и окружающие плантации в свете луны казались серыми. Такая же серость простерлась и над ее душой, принеся с собой смирение перед неизбежным роком и безотчетный страх.

Впервые она заметила то, что вначале бросается в глаза каждому прибывшему на восток европейцу – неестественность природы. Приземистые, лишенные веток стволы опунций ничуть не напоминали зеленые деревья ее родных мест, стремительно выпускающие тонкие новые побеги, на которых появляются прелестные цветы, напоминающие стаи мотыльков, спустившихся с неба. Скорее все это было похоже на пузырящуюся бессмысленными мертвыми отростками отвратительную зеленую слизь: мир растений таких же примитивных и безликих, как окружающие их камни. Ей были омерзительны ворсистые низкорослые, кустистые растения этого гротескного в своей абсурдности сада. Пучки колючек раздражали воображение Барбары столь же сильно, как если бы они царапали ее лицо. Она была уверена, что даже крупные бутоны цветов, распустившись, начнут источать омерзительное зловоние.

На всем вокруг лежало подспудное ощущение надвигающегося ужаса, такого же легкого и неуловимого, как озаряющий сад тусклый лунный свет. И когда это леденящее ощущение проникло в самую глубину ее души, она подняла голову и увидела нечто, что не было ни растением, ни деревом и недвижно висело в воздухе. Это нечто было способно внушать ужас, как это может сделать только человеческое лицо.

Лицо было невероятно белым, но обрамленным золотой бородой, что вызывало ассоциации с греческими статуями из золота и слоновой кости, а виски украшали золотые завитки, которые вполне могли быть рогами Пана.

На секунду эта неподвижная голова и в самом деле могла сойти за голову какого-то грозного божества садов. Но тут же божок обрел ноги и спрыгнул на тропинку позади Барбары.

Она уже немного отошла от хижины, и ей оставалось совсем чуть-чуть пройти до освещенного сада, раскинувшегося вокруг дома губернатора, музыка в котором по мере приближения к нему звучала все громче. Тем не менее девушка тут же развернулась, встревоженно вглядываясь в уже знакомую ей фигуру.

Теперь на человеке не было красной фески и черного сюртука, он с головы до ног облачился в белое одеяние восточных танцоров, в рассеянном свете луны придающее ему сходство с серебрящимся призраком клоуна. Приближаясь к ней, он вставил в глаз сверкающий диск монокля, и в это мгновение Барбару осенило то, что мучило ее смутной догадкой, так долго ускользая от ее понимания. В безмятежном состоянии его лицо было классически бесстрастным и могло являть собой скорее каменную маску Юпитера, чем Пана. Но монокль собрал его черты в презрительную гримасу, на которой глаза выглядели близко посаженными, и вдруг она увидела, что он такой же точно немец, как англичанин. И хотя Барбара не имела ничего против семитов, в светловолосом еврее ей почудилось что-то столь же зловещее и противоестественное, как и в белокожем негре.