Поэт - Майкл Коннелли Страница 44

Почти в каждом деле отмечалось, что проблемы того или иного рода начиналась у жертвы из-за служебных обстоятельств. Однако лишь единицы беспокоились о конкретном деле, раскрытом ли, нет ли, но таком, которое они сами же и расследовали.

Мельком просматривая протоколы, я знакомился только с абзацами заключений. Несколько дел из-за полной бессистемности сопутствовавших им обстоятельств отпали в самом начале. Некоторые самоубийства и вовсе произошли на виду у сотрудников полиции.

Оставшиеся в итоге восемь случаев показались более трудными. В них многие детали подозрительным образом совпадали. В каждом упоминался особый эпизод, сильно надавивший на психику жертвы. И в каждом из дел у меня не было ни одной зацепки, кроме неразгаданной трагедии и стихотворной фразы По. Остановившись на этой схеме, я сделал ее правилом, следуя которому и решил определить: будет ли каждый из восьми случаев частью одного целого или нет.

Следуя этому правилу, я отбросил еще два случая. В каждом из них жертва обращалась к конкретной личности. В одном — к матери. В другом — к жене. Оба молили о прощении и понимании. Грустно. В их записках не было ничего поэтического, равно как не существовало намеков на литературу вообще. Исключая эти два, я оставил всего шесть случаев.

Листая одну из папок, я наткнулся на посмертную записку жертвы, состоявшую из единственной строки, напомнившей те, что оставили мой брат и Брукс. Записка попалась в приложении: там, где хранились рапорты следователей.

Прочитав, я вдруг почувствовал, что меня затрясло словно от электрошока. Я знал, откуда эти строки.

И я, за демонами следом...

Дотянувшись до блокнота, я нашел страницу с записанными на ней строками из «Страны сновидений», которые процитировала мне с диска Лори Прайн.

Вот за демонами следом,

Тем путем, что им лишь ведом,

Где, воссев на черный трон,

Идол Ночь вершит закон,

Я прибрел сюда бесцельно

С некой Фулы запредельной,

За кругом земель, за хором планет,

Где ни мрак, ни свет и где времени нет.

Все точно. Мой брат, как и Морис Котайт, детектив из Альбукерке, предположительно покончивший с собой выстрелом в грудь и сделавший еще один выстрел, в висок, оставили посмертные записки, цитировавшие одно и то же стихотворение. Эти события связаны.

Ощущение найденного мной доказательства и возникшее возбуждение почти сразу перешли в глубокое и все более нараставшее чувство гнева. Эта была злость за то, что произошло с братом и остальными.

Я злился на других, все еще живущих рядом, копов за их близорукость. Перед глазами мелькнул Векслер, сетовавший, что я косвенно обвинил его в смерти брата. Он тогда сказал: «Чертов репортер».

Хотя более всего моя злость обращалась на негодяя, совершившего злодеяние, и на то, что я сам слишком мало о нем знаю. Сам убийца, видимо, представлялся миру как Идол. И эта моя погоня — охота за призраком.

* * *

На оставшиеся пять папок хватило одного часа. Пометив для себя три случая, я отложил прочь всего два.

Одно было отвергнуто, когда я заметил, что смерть полицейского наступила в один день с убийством в Чикаго детектива Джона Брукса. Маловероятно, чтобы убийца, спланировавший собственные действия так тщательно, оказался в двух местах одновременно.

Другое оказалось вне моего дальнейшего рассмотрения потому, что было связано с расследованием гнусного похищения и убийства юной девушки на Лонг-Айленде, в Нью-Йорке. Вначале показалось, что дело укладывается в принятые мной рамки, несмотря на отсутствие предсмертной записки.

Дочитав рапорт до конца, я обнаружил, что в этом случае детектив вычислил убийцу и даже арестовал его по подозрению. Это не соответствовало моим критериям, как не согласовывалось и с версией Ларри Вашингтона из Чикаго. Мы оба держались теории, по которой первую жертву и копа, которому поручали расследование, убивал один и тот же человек.

Три последние папки, привлекшие мой интерес, включали, кроме дела Котайта, случай с детективом из Далласа Гарландом Петри, выстрелившим себе в грудь и в лицо. Записка, им оставленная, гласила: «Лежу я недвижно, лишенный сил».

Разумеется, я не был с ним знаком. Но также не знал ни одного полицейского, выражавшегося таким образом. Строка, предположительно написанная копом, казалась мне литературно обработанной. Трудно представить, чтобы рука детектива, предполагающего застрелиться, сумела написать такие слова.

Во втором из оставшихся случаев записка тоже оказалась однострочной. Как предполагалось, тремя годами ранее застрелился детектив Клиффорд Белтран из департамента шерифа в Сарасоте, штат Флорида. Случай самый старый из всех. Записка, оставленная Белтраном, такова: «Господи, спаси мою бедную душу».

И вновь несуразное нагромождение слов, очень странно звучащих в устах копа. Пусть интуитивно, но я включил дело Белтрана в список.

И наконец, третий случай попал в тот же список, несмотря на то что никакого упоминания о записке, возможно, оставленной детективом Джоном П. Маккэффри из отдела по расследованию убийств в Балтиморе, в деле не оказалось.

Я лишь потому включил в перечень дело Маккэффри, что оно слишком напоминало обстоятельства гибели Джона Брукса. Предполагалось, что прежде Маккэффри выстрелил в пол, чтобы через секунду направить смертельную пулю в рот. Здесь я просто следовал идее Лоуренса Вашингтона, будто это лишь инсценировка для экспертов.

Четыре фамилии. Перечитав их еще раз, я бегло взглянул на свои заметки, а затем вытащил из дорожной сумки томик поэзии По, купленный в Боулдере.

Книга оказалась довольно толстой, в ней были собраны почти все произведения, когда-либо сочиненные автором. Сверившись с оглавлением, я обнаружил, что поэтическая часть занимает семьдесят шесть страниц. Похоже, долгая ночь в Вашингтоне станет очень долгой.

Заказав по телефону термос на восемь чашек кофе, я попросил принести аспирин, чтобы унять головную боль, обычную спутницу большой дозы кофеина. После чего приступил к чтению.

* * *

Я не из тех, кого пугает одиночество или темнота. Уже десять лет, как я живу своей собственной жизнью. Случалось всякое: останавливался на ночлег в лесах и национальных парках, бродил среди сожженных домов в полуразрушенных кварталах, собирая материал для очередной статьи. Часами сидел в машинах с выключенным светом, ожидая какого-нибудь бандита или опального политика, а иногда и слишком боязливого информатора.

Конечно, преступники внушали страх, но я не боялся самой темноты или одиночества. Иное дело стихи По. Должен признаться, этой ночью страх пробирал меня до костей. Может быть, так повлияли чужой город и пустая комната. Или ощущение окружавшей меня подробно задокументированной смерти?

Показалось, что брат где-то рядом. Вероятно, действовало сознание того, как именно использовали поэтические строки. Как бы там ни было, меня трясла нервная дрожь. Навалилась настоящая паника, не прошедшая после включения телевизора, всегда служившего источником фона. Пожалуй, мне все же было слишком одиноко.