Слово дворянина - Андрей Ильин Страница 45

При этих его словах следователь обмяк, перестав вращать глазищами.

— Ладно ты, не кипятись. Это я так, больше для порядку спросил, — уже вполне миролюбиво сказал он. — Может, ты верно контрик, откель мне знать?

И руку протянул.

— Медведев я, Мишка. Видал как — дважды медведь выходит! Да и ты тоже Мишель — значит, три уже! Три медведя в одной берлоге — а говорят, будто два не вмещаются.

И, довольный собой и шуткой своей, захохотал. Тут только Мишеля отпустило.

— Ты это, сядь да напиши все как есть, — вполне миролюбиво попросил следователь, — где и зачем мандат получал и про все остальное тоже. Да со всеми подробностями, коли жить хочешь! Мы бумажку твою проверим и, если все сойдется, — выпустим. Иди — гуляй, к чертовой бабушке! А коли нет — не взыщи, спросим по всей строгости революционного времени!

И протянул Мишелю несколько листов бумаги и чернильницу с пером.

— Где мне сесть? — спросил Мишель.

— А где хочешь, там и садись — да хоть вон там. Мишель сел и стал писать.

Про мандат, про Троцкого, про сокровища Романовых, из-за которых все так закрутилось и запуталось...

Написал да отдал.

После чего их сопроводили в камеру, где и без них было уже по меньшей мере человек двадцать.

Дверь с грохотом растворилась, и монолитная человеческая масса, сидящая и лежащая на полу, зашевелилась.

Все это было Мишелю уже знакомо, а для Валериана Христофоровича и Паши-матроса внове.

— Никак нашего полку прибыло! — громко сказал кто-то. — Представьтесь, господа.

— Фирфанцев, — сказал Мишель.

— Валериан Христофорович...

На Валериана Христофоровича все глядели с интересом. Его комиссарская кожаная тужурка и порты среди засилья серых офицерских, хоть и со споротыми погонами, шинелей и гражданского платья выглядела более чем экзотично.

— А вы, господин, никак товарищ? — хмыкнул кто-то. — Как же вы в наше общество попали — или проворовались?

— Какой я товарищ, — растерялся Валериан Христофорович, нежданно-негаданно угодив в своем маскарадном костюме в общество господ офицеров...

Неладно вышло! Видно, не прост следователь, не иначе как специально их сюда поместил, дабы офицеры, прознав, кто они такие, их по-тихому прибили, от лишней работы его избавив.

— Валериан Христофорович до октябрьского переворота, так же, как я, служил в охранном отделении, — пришел на помощь старому следователю Мишель. — По уголовной части.

— Да-с, — согласно кивнул тот. — С вашего позволения, ловил воров и душегубов.

— Не тех вы, господа полицейские, ловили, — вздохнул кто-то. — Большевичков ловить надобно было да вешать их вдоль Тверской на фонарях. А первого — Ленина их. Не сидели бы ныне здесь. А мы все либеральничали!

— А это кто? — воззрились все на Пашу-кочегара. — Матросик с Балтфлота?

И многие глаза сверкнули недобро.

— Кочегар он, — ответил Мишель. Притихший Паша-матрос кивнул. Кто-то пододвинулся, освобождая место.

— Садитесь, господа, в ногах правды нет. А в чем она есть — правда-то?

Все затихли. Только Валериан Христофорович все чего-то возился... Наконец, не выдержав, спросил:

— Господа, а когда здесь кормить будут?

— А не будут! — ответили ему.

— Как не будут?.. Разве здесь не положено кормить? — возмутился порядками, царящими в советских тюрьмах, Валериан Христофорович.

— А зачем кормить-то? Тут долго не засиживаются. Чик — и готово, — ответил ему кто-то. — Я тут, можно сказать, старожил, но тоже менее недели сижу. Остальные уж после меня пришли. Так за все это время только раза четыре баланду давали, и то пустую. Не за тем большевички власть брали, чтоб контру вроде нас откармливать. Да вы не переживайте так, долго мучиться не придется — не сегодня, так завтра вас выкликнут...

И верно, уже через день имя Мишеля выкликнули...

Ох как ошибся Яков!

Ведь отказал ему князь Григорий Алексеич Голицын! Уж как ни просил он его, как ни молил о заступничестве, тот будто каменный был. Твердил лишь:

— Что ж вы делаете, друг мой разлюбезный Яков Карлович, ведь эдак-то всю политику меж Россией и Персией нарушить можно! Нельзя ж так, право слово! Разве возможно счастье свое составить на том, что целый народ в несчастье ввесть! Ведь не затем вас сюда государыня-императрица Елизавета Петровна посылала!

— Да разве желаю я несчастий стране моей и матушке-царице Елизавете Петровне? — отвечал Яков. — Ведь собой одним лишь я рискую!

— Так — да не так! — вздыхал князь. — Вы есть подданный Империи Российской, да не сами по себе, не купцом сюда прибыли, а при посольстве русском состоя! Сие значит, что вы лицо официальное, за проступки коего уж не одни вы, а все мы вину нести должны!

— Да разве что может случиться? — горячится, руками размахивая, Яков. — Коли удастся побег, а он непременно удастся, ежели вы мне в том поможете, — так никто ничего не узнает! А нет — мне одному ответ держать!

— Да откуда знать вам, да и мне тоже, как авантюра сия, вами затеянная, обернется? Ведь молоды вы еще и оттого в делах политических несмышлены! Ныне мы трудами превеликими — подарками да интригами — наладили с Персией мир и торговлю! Да только не все тому при дворе рады, есть средь визирей шахских недруги наши, что желают мир тот расстроить, отчего могут проступок ваш против интересов России обернуть! Как с тем быть?

Ведь не время теперь такие авантюры затевать, когда наша политика в Персии столь удачно складывается! Ныне Надир Кули Хан визиря своего Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати назначил, хоть знают все, что тот государыне нашей благоволит. Выходит, назначение сие не что иное, как добрый знак, что шах нам подает! А тут вдруг такая незадача случится!

Молчит Яков о том, что знает, кому визирь местом своим обязан! Ведь и ему в том числе! А князь знай его уговаривает:

— Отступитесь вы, бога ради, от затеи своей, коя грозит несчастьями неисчислимыми! Опомнитесь — право слово, опомнитесь, Яков Карлович, покуда не поздно! А коли упорствовать вы станете в заблуждении своем, я вас — ей-ей, прикажу под стражу взять да в Санкт-Петербург под конвоем сопроводить, аки преступника государственного! Зачем же вам, друг мой любезный, позор такой принимать!

Но нет, не внемлет князю Григорию Алексеичу Яков. Мнится ему, что тот лишь о себе теперь печется, за репутацию свою болея да опасаясь навлечь неудовольствие государыни Елизаветы Петровны на персону свою.

Да разве дело то! Разве стоит гнев матушки-царицы жизни русской?!