Убийство девушку не красит - Лидия Ульянова Страница 46

Катя преданно посмотрела ему в глаза и только сейчас увидела, что никакие они не карие. Они глубокие серые. С ровной щеточкой ресниц. Его глаза. Глаза, в которые так чудесно было смотреть много-много лет назад в осеннем яблоневом саду. Целую жизнь назад. И руки Его. Как она могла раньше не видеть, что это Его руки?… Как страшно…

Как не хочется ничего знать, выяснять, разочаровываться. А хочется назад, в осенний сад с неповторимым ароматом яблок, с доносящимся с ветром горьковатым запахом жженых листьев и грибного леса.

Просто Стивен Кинг какой-то! Нет, не хочу. Только я и Боб. Боб и я! Боб, мой единственный, предсказуемый, знакомый до мельчайших подробностей… Не имеющий тайн, мой маленький герой. О, Боже! Как же страшно… Ну зачем, за что Он встретился на пути? За что встретилась на нашем пути злосчастная кошка? Если бы я знала… Если бы только знала, свернула бы заранее. Сидела бы дома, запершись на все замки. Она ведь и была-то не совсем черная, серая. А серая кошка не считается. Если бы можно было хотя бы оставить все, как есть, не копаясь в прошлом, как в рваной ране, не стягивая края разных жизней тонким швом расспросов. Если бы…

Катя, хватай собаку на руки и беги! Беги от этого дома, от этого человека с бездонными серыми глазами. Беги, не оглядывайся! Не оглядывайся на него, на этот дом с детскими качелями во дворе, на прошлое…

Катя разогнулась, не снимая рук с собачьей головы, затаила дыхание, как перед прыжком в воду, подняла на Пояркова ясные глаза и очень тихо, одними губами прошептала:

– Кто ты?…

Кто он? Как ответить ей на простой и такой короткий вопрос?

Кто он на самом деле?…

Кем он чувствует себя в этой жизни?…

Еще совсем недавно он ответил бы, не задумываясь: успешный бизнесмен, руководитель клиники, один из лучших в городе пластических хирургов, владелец неплохой собственности, наконец. Все еще завидный жених, на которого смотрят с интересом и вожделением бабы. Этот, как его… бой-френд. Тьфу, ну и слово… Смешно сказать, сорокалетний мальчик-друг! А Лорка именно так его позиционирует. Как, впрочем, и многочисленные ее предшественницы.

Что он сам знает о себе сегодняшнем? Он сам сегодня не может понять, кто он, чего хочет, что имеет. Зачем он…

Маленький мальчик, зло и усердно борющийся со своими ветряными мельницами, со своими комплексами. До недавнего времени так и не поборовший до конца самого главного своего комплекса.

Прихлебатель, всеми силами пытающийся въехать в Рай на чужом горбу. Загребатель жара чужими руками.

Или все же он нормальный мужик, сумевший, наконец, сбить с себя оковы, пробить многолетнюю стену положенностей по статусу, мелкого и ненужного бытового мельтешения, условностей, им же и выстроенных?

На поверку оказалось, что то, кем он чувствовал себя вчера, не соответствует тому, что он ощущает сегодня.

Совсем недавно ему казалось, что жизнь его сложилась и что приоритеты в ней расставлены. Казалось, что правильно распределены чувства и эмоции: ответственность, расчет, снова ответственность, еще раз расчет, ненависть, обида, а дальше другие, второстепенные чувства…

Совсем недавно на первом месте была обида. И горечь того, что тебя предали, продали, выкинули из жизни как бесполезную, мешающую вещь. С этой обидой он существовал годы и годы, сроднился с ней, сжился, пропустил через самое себя. А когда она проросла насквозь все его естество, когда выпила столько душевных соков, что самому себе он казался иссушенным стариком, исчезла и она. Испарилась, оставив напоследок чистое и фатальное чувство, что все сложилось, как должно быть. Как спланировано было где-то наверху, высоко-высоко, не разглядишь… А если что-то не сложилось, то это его личные ощущения, амбиции. Это сам он напутал и напортил, выстроил непонятно что и кое-как. И оказалось вдруг, что у колосса его обиды маленькие глиняные ножки.

И вот сейчас, стоя перед ней, такой далекой и чужой, но в то же время такой родной и желанной, он бледнел и метался, млел, не умея ответить на вопрос о себе самом.

Откуда, с какого момента начать отсчет, чтобы понять, кто же он на самом деле? Полгода назад? Год? Пять лет?

А, может, пятнадцать, когда впервые взвалил на себя ставшую ныне такой привычной ответственность? Ответственность с большой буквы, ответственность за других, за многих.

Или двадцать лет, когда все было просто, все по плечу, все возможно, а в оценках присутствовали два основных цвета – черный и белый?

Или тридцать, когда детский маленький опыт впервые столкнулся с опытом реального жесткого мира?

Когда же на свет появился настоящий он?…

Он хорошо помнил их старую квартиру в Москве – огромную, ухоженную, такую вальяжную квартиру в доме сталинской постройки с зелеными ковровыми дорожками на лестнице, неизменными фикусами в кадках, – когда какой-нибудь фикус желтел или погибал, его тут же заменяли новым, – с постоянными дежурными по подъезду в обезличивающих строгих серых костюмах. Тогда никто не называл их консьержами, да и задача перед ними стояла другая…

Он помнил молодую, безмятежную и счастливую, благоухающую духами, всегда нарядную маму, щедрую на любовь к своим, домашним, жадную до жизни. Сильного, громогласного, с широкой белозубой улыбкой отца.

Помнил елку до потолка в гостиной и горой сложенные под ней подарки. Елка была, как на картинках в детских книгах, – ровным, безупречным конусом, образцом эвклидовой геометрии, с темно-зеленой, душистой хвоей, скрывающей древесину, с пяткой ствола, закопанной в мокрый речной песок, вся в блестящих перетяжках стеклянных бус, нитках дождя, разноцветных игрушках.

Были любимые игрушки, милые детскому сердцу «не за что, а вопреки». Ангел бабушкиного детства с обожженным тряпичным крылом, блеклый, с побитым носом – ангела прятали внизу и ближе к стене, в их доме религиозный символ был вне закона, – расписной будильник толстого стекла, в силу тяжести висевший совсем близко к стволу, желтый цыпленок на прищепке, с оборванным поролоновым хохолком. Были игрушки-щеголи, игрушки-франты: особенно изящные, тонкие и яркие, привозимые из-за границы. Эти бились чаще всего, потому что Сережа чаще других трогал их руками, неловко дергал за тоненькие ниточки. Вроде бы только коснулся пальцем, покрутил, а – дзынь! – и горка печальных, опасных и однообразно-зеркальных осколков на полу…

Сереже мечталось увидеть, как через раскрытую форточку влетает на санях Дед Мороз и складывает, складывает подарки, вынимая их из большого красного мешка. Складывает прямо к ногам своей бумажно-ватной, раскрашенной копии, к обернутому серебристой парчой ведру с песком.

Но никак не удавалось укараулить коварного деда, каждый год сидел Сережа в засаде, ждал, отложив все игры, а не получалось. Отец же зычно смеялся, а мама уговаривала не расстраиваться: на будущий год обязательно получится…