Венецианская птица. Королек. Секреты Рейнбердов - Виктор Каннинг Страница 46

– Хочешь, чтобы я тебя вытолкал, продолжай в том же духе.

– Меня придется долго толкать, чтобы сдвинуть с места. На прошлом взвешивании – сто двенадцать килограммов. И я знаю тебя. Месть торчит в твоем мозгу, как опухоль.

– Изящно сказано. – Однажды Гаррисон погибнет в переулке; он сам это знал, но ему казалось, что это очень далеко, а пока он успеет заработать и потратить кучу денег и завалить кучу женщин.

– Когда-нибудь я выскажусь проще. Выложу все факты о смерти Вальды тебе на колени. И ты выйдешь на рынок. Ты захочешь их сделать. Ты вгрызешься в большую работу, вроде нынешней, а потом дашь деру, так набив карманы, что не хватит сил по трапу взобраться. Поверь, наемник Гаррисон в этом толк понимает… Есть комментарии?

– Нет.

Не для Гаррисона. Хотя ясно, что человек близок к истине, суть истины – доказательства. А получив доказательства – что весьма маловероятно, ведь Департаменту не привыкать прятать концы в воду, – что он станет делать? Свихнется от ярости? Встанет на сторону зла – возьмет меч и начнет буйное веселье? Бог знает. Не все можно предугадать.

Гаррисон, словно прочитав его мысли, сказал:

– В душе ты уверен, что именно они убили Вальду.

– Заткнись! – бросил Гримстер, не повышая голоса.

– Да с чего бы? С самого Веллингтона ты велишь мне заткнуться, а я никогда не слушался. Как хороший мальчик, ты попросил разрешения жениться. Они слишком много вложили в тебя, чтобы рисковать разговорами на подушке, – хотя если бы понимали тебя, как я, то знали бы, что никакого риска нет. И они… зачем отказывать напрямую? Это грубо. Они сказали: «Хорошо, назови дату» – и убрали Вальду за день…

– Ублюдок!

Гримстер вскочил с кресла и вцепился в толстую шею Гаррисона, давя все сильнее и настойчивее. Жирное лицо с прожилками медленно темнело, а Гаррисон сидел, не сопротивляясь, и терпел; на налитом кровью лице пробивалась пародия на улыбку. Гримстер взял себя в руки и медленно отошел.

– Спасибо, – прохрипел Гаррисон. – Я-то полагал, что ты швырнешь стакан, как в прошлый раз… Меня не проведешь, всегда распознаю актерство.

– Мы старые друзья, – кивнул Гримстер. – Можно позволить себе время от времени расслабиться.

– Так для того и нужны друзья! Ну и денег иногда занять. – Гаррисон допил виски и поднялся, чтобы налить себе еще. Интересно, почему единственный в мире человек, которого он когда-либо любил, понимал и которым восхищался, наехал на него, как не наезжал со дня смерти Вальды? Потому что любил его так, что хотел уничтожить? Психологическая чушь. Потому что он – Гримстер – кремень, укор вечному браконьеру, наемнику, подчищале?

Гаррисон одним глотком прикончил стакан и сказал, глядя на часы:

– Мне пора. Через час нужно оседлать маленькую вдовушку. Человеку моей комплекции нельзя пропускать упражнения. Если вдруг захочешь переметнуться и получить мешок рублей, юаней, песо, динаров, долларов или чего еще, звякни. Могу предъявить сколько угодно свидетельств тех, кто делал это и жил потом долго и счастливо. Спокойной ночи, Джонни.

Когда Гаррисон ушел, Гримстер потянулся к подлокотнику кресла и выключил встроенный магнитофон. Утром он, как положено, передаст кассету Коппельстоуну. Уже набралась солидная Гаррисониана. Пусть знают, что происходит. Если они невиновны, тогда доверие должно быть обоюдным; если нет, однажды он увидит или услышит что-то, и тогда…

Гримстер взял сигару, закурил и бесстрастно подумал: «Господи, когда все это началось?»

В тот день он начал задавать вопросы о своем считавшемся мертвым отце. В тот день в Веллингтоне, когда стало ясно, что мать больше не в состоянии платить взносы; она работала домохозяйкой у богатого фермера в Йоркшире, а до того – гувернанткой, кухаркой, горничной и домработницей, компаньонкой во множестве домов по всей стране. В последнее время он получил все нужные доказательства – тайком от нее; стол обыскан – ключи и замки его не останавливали, – праздные вопросы в течение месяцев и поиск противоречий, и наконец точно установленный факт: он незаконнорожденный. Господи Иисусе, чего она беспокоилась? Незаконнорожденный, так что? Но для нее это был величайший грех в жизни. Даже сейчас, когда они изредка встречались, ему порой хотелось обнять ее и сказать: «Забудь». Именно с этого началась карьера Гримстера, зародилась его страсть и любовь к раскрытию тайн и работе с человеком, чтобы ненавязчиво выведать правду. Первой тайной было его собственное происхождение. К шестнадцати годам он знал все, кроме имени отца; воображение и растущее понимание того, как устроен мир, помогли заполнить пробелы. Восемнадцатилетнюю горничную соблазнил сын хозяина дома. О ней и о ее ребенке позаботились: отец поддерживал его негласно через мать, из приступа вины или из гордости решил, что сыну следует учиться в Веллингтоне, научиться рыбачить, охотиться и скакать верхом, стать настоящим джентльменом, хоть и не по родословной. В двадцать один Гримстер обнаружил новые тайны, требующие разгадки, и проявил любовь к секретам и страсть к сложным головоломкам. От службы в армии он почти без суеты ускользнул в Департамент и через несколько месяцев признал его своей первой любовью. К неизвестному отцу он не испытывал никаких чувств, кроме полного понимания. Жалости к себе не ощущал. Этого чувства он не испытывал никогда, даже узнав за несколько недель до свадьбы о гибели Вальды. Он уничтожил все ее фотографии, все письма, все вещи, связанные с ней. Они не были нужны, чтобы жила память, а горе он заменил напряженным ожиданием момента истины, который даст ему возможность действовать. Мужчина приятный, но жесткий и безжалостный, Гримстер полностью владел собой, лишь изредка изображая какие-то чувства перед Гаррисоном – в интересах Департамента и ради своих целей, пришпоривая приятеля: пусть достанет доказательства, если сможет. Гримстер жил в ожидании дня, когда с полным правом даст волю жестокости и, не заботясь о последствиях, покончит с воздержанием ума и тела.

Самый опасный зверь – человек, который точно контролирует и совершенствует свою одержимость.

А сэр Джон Мэзерфилд знал об этом и в некоторой степени восхищался, поскольку причиной всему была одна из редких ошибок Департамента. Разумеется, никто из агентов Департамента не был нормальным. Нормальный человек не смог бы там работать. Сами требования Департамента выходили за рамки. Задачи были бесчеловечны, но оставались необходимыми, хотя это не признавалось открыто. Главная печаль сэра Джона – не ведомая никому – состояла в том, что блестящая военная карьера обособила его и выставила естественным главой Департамента, инспектором манежа, способным проявить жестокость и коварство к любому из подчиненных. Сейчас тигром на арене оказался Гримстер, к которому можно обернуться спиной лишь на краткое мгновение. И все же его работа затмевает остальных и ставит его в особое положение – до того дня, уже близкого, когда сэр Джон, чувствуя тайное растущее напряжение, не захочет покончить со всем и не расправится с тигром.

А пока под лучами августовского солнца, заливающего окна высоко над рекой и трогающего серебряные рамки фотографий жены и двоих сыновей на столе, сэр Джон, то и дело еле заметно улыбаясь, инструктировал Гримстера: