Мертвецы живут в раю - Жан-Клод Иззо Страница 47

— То, что она вышла за Эмиля, была глупость. Но дети же нас не слушают. Я никак не мог завалить братьев Поли.

Ощущение прохлады исчезло. Мне не терпелось смыться отсюда, оказаться в моей лодке в открытом море. Море и тишина. Все человечество проходило у меня перед глазами. Все эти истории были бесконечно малой величиной глупости мира. В большом масштабе это вызывало войны, кровавые бойни, геноцид, фанатизм, диктатуры. Можно подумать, что первый человек, придя в мир, дал так себя измордовать, что проникся ненавистью. Если бог существует, то мы все — сукины дети.

— Благодаря Симоне они держат тебя в руках, да?

— Многие годы Дзукка был просто бухгалтером. Его делом были цифры, а не оружие. Война кланов, разборки его не касались. Более того, он набирал очки. Мафия искала нужного человека в Марселе, и они выбрали партнером Дзукку. Свои дела он вел очень хорошо. Как директор предприятия. В последние годы он и был им. Бизнесменом. Если ты знаешь…

— Я не хочу знать. Меня это не интересует. Я уверен, что меня от этого стошнит.

— Понимаешь, дела лучше было проворачивать с ним, чем с братьями Поли. Они только кустари. У них нет размаха. Я думаю, что рано или поздно Дзукка их устранил бы. Они становились слишком шумными. Особенно с тех пор, как попали под влияние Морвана и Веплера.

Они думают, что им удастся очистить Марсель. Они мечтают придать город огню. О великом хаосе, который начнется в Северных кварталах. Этим занимается Веплер. Они опираются на наркодилеров и их связи. Они должны поднять давление у молодых. Похоже, молодежь уже разогрели.

С одного конца насилие. С другого — страх и расизм. Благодаря этому они надеялись, что их дружков — фашистов изберут в мэрию. И они окажутся в полном порядке. Как во времена Сабиани, всемогущего заместителя, друга Карбоне и Спирито, до войны двух крупных заправил марсельского воровского мира. Они смогут безнаказанно обделывать все свои делишки. Они одолеют итальянцев. Им уже виделось, как они захватывают все деньги Дзукки.

Я наслушался всего этого настолько, чтобы испытать отвращение на века. К счастью, я умру раньше! Ну и что я мог поделать со всем этим! Ничего. Я не мог представить себе, что заберу Батисти и заставлю его рассказать обо всем у Лубэ. Никого из них я ни в чем не мог обвинить. Обвинение было предъявлено Муррабеду. Последнему в списке. Арабу. Заранее назначенной жертве. Как всегда. Бабетта из этого не сумела бы наскрести материала на статью. У нее были жесткие этические правила. Факты, ничего кроме фактов. Поэтому она и завоевала себе имя в прессе.

Я также не представлял себя в роли поборника справедливости. Я больше не представлял себя ни в какой роли. Даже в роли полицейского. Я вообще перестал что-либо понимать. Я был конченый человек. Всюду ненависть, насилие. Батисти, полицейские, политики. А в качестве удобрения — нищета. Безработица, расизм. Мы все напоминали насекомых, попавших в паутину. Мы трепыхаемся, но в конце концов паук сожрет всех нас.

Но мне еще надо было кое-что выяснить.

— А Маню тут при чем?

— Он не вскрывал сейф Брюнеля. Он с ним договорился. Против Дзукки. Маню хотел наварить больше денег. Слишком много денег. По-моему, он с петель сорвался. Дзукка ему этого не простил. Когда Уго позвонил мне из Парижа, я понял, что смогу взять реванш.

Он говорил быстро. Словно хотел выложить все. Слишком быстро.

— Какой реванш, Батисти?

— Что?

— Ты говорил о реванше.

Он посмотрел на меня. Впервые он был искренен. Его взгляд затуманился. И устремился куда-то вдаль, где меня уже не существовало.

— Маню я очень любил, ты знаешь, — пробормотал он.

— Но не Дзукку, так ведь?

Он замолчал. Я из него больше ничего не вытяну. Я задел больное место.

— Ты все пытаешься меня наколоть, Батисти. (Он сидел, опустив голову. Я наклонился к нему.) Но я буду продолжать копать. До тех пор, пока не узнаю все. Вы все сдохнете. И Симона тоже.

Мне было безумно приятно тоже угрожать ему. Они не оставляли мне возможности выбирать оружие. Он, наконец, посмотрел на меня. Со злой усмешкой на губах.

— Ты псих, — сказал он.

— Если ты хочешь меня пришить, поторопись. Для меня, Батисти, ты уже покойник. И мне эта мысль очень приятна. Потому что ты просто сволочь.

Я оставил Батисти за его стаканом оршада.

На улице меня ослепило солнце. Казалось, что ты снова возвращаешься к жизни. Настоящей жизни. Где счастье — просто скопление незначительных мелочей. Луч солнца, улыбка, белье, что сушится в окне, мальчишка, гоняющий консервную банку, песенка Венсана Скотто, легкий ветерок, развевающий женскую юбку…

Несколько секунд я стоял, как вкопанный, перед баром «У Феликса». В глазах потемнело от солнца. Они могли бы убить меня прямо здесь, но я все всем простил бы. Однако на углу улицы меня никто не поджидал. Встреча, которую я не назначал, была в другом месте, но я, все-таки, туда направился.

Я поднялся вверх по улице Кэсри и срезал путь через площадь Ланш. Проходя мимо бара «Монмартр», я не смог сдержать улыбки. Я всякий раз улыбался. Здесь «Монмартр» был совсем неуместен. Я свернул на улицу Сент-Франсуаз и зашел в «Тринадцать углов», к Анжу. Я показал ему на бутылку коньяка. И залпом выпил рюмку. Анж так и стоял передо мной с бутылкой в руке. Я подал ему знак налить еще и махнул вторую рюмку.

— Ну как? — спросил он, слегка обеспокоенный.

— Чудесно! Лучше не бывает!

И я снова протянул Анжу свою рюмку. Я забрал ее и устроился на террасе, рядом со столиком арабов.

— Но мы же французы, мудак. Мы здесь родились. Я в Алжире вообще не был.

— Ты-то француз? Мы из всех французов меньше всего французы. Вот кто мы.

— Если французы тебя больше не хотят, ты что сделаешь? Подождешь, пока тебя пристрелят? Я отсюда смоюсь.

— Неужели? И куда ты денешься, мудак? Не мели ерунду.

— А мне плевать. Я марселец. И останусь здесь. Точка. А если они будут меня доставать, я им отвечу.

Они жили в Марселе. Прежде всего они были марсельцы, а уже потом арабы. В них была та же убежденность, что и в наших родителях. Мы, Уго, Маню и я, в пятнадцать лет были такие же, как они. Однажды Уго задался вопросом: «У меня дома, у Фабио мы говорим по-неаполитански. У тебя, Маню, все говорят по-испански. В школе мы учим французский. Так кто же мы?»

— Арабы, — ответил Маню.

Мы расхохотались. Теперь и они пришли к тому же. К тому, чтобы заново переживать нашу нищету. В домах наших родителей. Наивно принимать эту жизнь за сущий рай и молиться, чтобы она не кончалась. Мой отец говорил мне: «Помни. Когда в одно прекрасное утро я приехал сюда вместе с братьями, мы не знали, что будем есть в обед, но мы все-таки поели…». В его словах заключалась вся история Марселя. Его вечность. Марсель был утопией. Единственной утопией на свете. Местом, где каждый человек, любого цвета кожи, мог сойти с парохода или поезда, держа чемодан в руке, но без гроша в кармане, и раствориться в потоке других людей. Городом, где этот человек, едва вступив на землю, мог сказать: «Это здесь. Я у себя дома». Марсель принадлежит тем, кто в нем живет.