Настанет день - Деннис Лихэйн Страница 47

— Нет-нет, парень, по субботам не плачут.

Мальчишка так и разинул рот, и Лютер ему широко-широко улыбнулся. Ребенок радостно завопил и стал хохотать без удержу.

Лютер подкинул мальчишку в воздух, а потом вдруг глянул прямо на Лайлу, и у нее аж дух захватило, всю пробрало до самых коленок, очень уж быстро он уставился ей в глаза.

— Ваш, мэм? — спросил он.

Лайла выдержала его взгляд, не моргнув:

— Нет у меня детей.

— Это пока, — добавила Си-Си и расхохоталась.

Он уж хотел что-то сказать, но раздумал. Поставил ребенка на землю, опустил взгляд и, чуть скривившись, улыбнулся. А потом снова поглядел прямо на нее — уж такой милый, просто нет слов.

— Ну так что ж, это славные новости, — произнес он. — Да-да. Славные, как нонешний денек, мэм.

И он, прощаясь с ней, дотронулся до шляпы и пошел подбирать биту.

А ближе к концу дня она уже горячо молилась. Они лежали под дубом, недалеко от места гулянки, в ста ярдах выше по реке, и перед ними поблескивала темная вода Биг-Уолнат. Прижавшись к Лютеровой груди, Лайла шептала: «Господи, боюсь, что когда-нибудь моя любовь к этому мужчине поглотит меня целиком». Даже если бы ее ослепили, она бы вмиг узнала его в толпе по голосу, по запаху, по тому, как вокруг него струится воздух. Она знала, что сердце у него бешеное и неуемное, но душа нежная. И когда он большим пальцем провел по внутренней стороне ее руки, она попросила Господа простить ей все, что она собирается сделать. Потому что ради этого дикого и нежного мужчины она готова была сделать все, лишь бы он и дальше жег ее изнутри.

И Господь, в премудрости Своей, простил ее — а может, покарал, она так и не сумела понять: в общем, Он даровал ей Лютера Лоуренса. В первый год Он даровал его ей примерно дважды в месяц. Все остальное время она работала в доме у Бьюкененов, а Лютер трудился на военном заводе, легко двигаясь по жизни, с ней в такт, словно внутри у него имелся для этого особый механизм вроде часов.

Ох и дикий же он был. Нет, в отличие от большинства мужиков дикость эту он на себя не напускал и не хотел ею никого обидеть. Он бы исправился, если бы ему объяснили, как это сделать. Но разве объяснишь воде, как стать камнем, а воздуху — как стать песком? Лютер работал на заводе, а когда не работал, то играл в бейсбол, а когда не играл, то что-нибудь чинил, а когда не чинил, то бегал со своими дружками, а если нет, то был с Лайлой. И тогда, что и говорить, все-все внимание он сосредоточивал на ней, потому что любому занятию Лютер отдавался самозабвенно и целиком. Он буквально изливал на Лайлу свет, такой теплый свет, какого даже Господь Бог на нее не изливал.

А потом Джефферсон Риз его избил, и он на неделю загремел в больницу, и что-то из него ушло. Нельзя точно сказать, что именно, но она ясно видела — этого не стало. Лайле невыносимо было представлять, как ее любимый мужчина корчится в грязи, пытаясь защититься, а Риз колошматит его, пинает, выпуская на свободу то зверство, которое так долго в себе копил. Она предупреждала Лютера, чтобы он держался подальше от Риза, но Лютер не послушался, жила в нем эта тяга — ломить против течения. И когда он лежал в грязи и на него градом сыпались удары, что он понял? Что, если ты попрешь против некоторых мерзких вещей, они не просто дадут тебе сдачи. Нет, этого мало. Они начнут тебя крушить, и вылезти живым можно, только если тебе повезет, больше никак. Мерзость этого мира учит одному: она еще мерзее, чем ты мог себе вообразить.

Она любила Лютера, потому что в нем не было вот этой мерзости. Она любила Лютера, потому что диким его делало то же самое, что делало его добрым: он любил мир. Любил, как любят яблоко, настолько сладкое, что ты его все кусаешь и кусаешь, не в силах остановиться. Любил его, не заботясь о том, любит ли его мир в ответ.

Но в Гринвуде эта любовь и этот свет в Лютере стали меркнуть. Поначалу она не могла понять, в чем дело. А потом еще в городок пришла эта хворь, но все равно они жили в сущем раю. Они жили в одном из немногих мест на свете, где черный мужчина и черная женщина могут ходить с поднятой головой. Белые не просто оставили их в покое: белые их уважали, и Лайла соглашалась с братом Лайонелом Гаррити, когда тот заявлял, что Гринвуд должен стать образцом для всей остальной страны и что через десять-двадцать лет такие Гринвуды будут повсюду — и в Мобайле, и в Колумбусе, и в Чикаго, и в Новом Орлеане, и в Детройте. Потому что в Талсе черные и белые поняли, как жить, не мешая друг другу, и в результате пришел мир и процветание, и все это было так прекрасно, что остальная страна волей-неволей должна была последовать такому примеру.

Только вот Лютер видел что-то другое. Что-то такое, что выедало изнутри и его нежность, и его свет, и Лайла начала бояться, что их ребенок не успеет появиться вовремя, чтобы спасти своего отца. В те редкие дни, когда тревога ее отпускала, она твердо знала — стоит Лютеру взять на руки собственное дитя, и он тут же раз и навсегда поймет, что пора стать мужчиной.

Проведя рукой по животу, Лайла попросила ребенка расти побыстрее и услышала, как хлопнула дверца машины. По звуку она поняла, что это машина того дурачка, Джесси Болтуна, и что Лютер, значит, привез этого жалкого типа с собой и оба накачались, а то и упыхались выше крыши. Лайла встала, натянула маску, и тут как раз вошел Лютер.

Сначала она заметила даже не кровь, хотя та покрывала всю его рубашку и забрызгала шею. Сначала она заметила, что лицо у него совсем не то. За этим лицом больше не было его, Лютера. Ни того Лютера, которого она впервые увидела на бейсбольном поле; ни того Лютера, который улыбался и гладил ее волосы, входя в нее в ту прохладную ночь в Огайо; ни того Лютера, который щекотал ее до изнеможения; ни того Лютера, который рисовал их будущего ребенка на запотевшем стекле мчащегося поезда. Этот человек больше не жил в своем теле.

И тут она заметила кровь:

— Лютер, милый, тебе доктор нужен. Что случилось?!

Лютер отстранил ее. Схватил ее за плечи, схватил так, будто она кресло, которое ему нужно переставить, потом оглядел комнату и произнес:

— Собирай-ка вещи.

— Что?

— Кровь не моя. Собирайся.

— Лютер, Лютер, посмотри на меня, Лютер.

Он посмотрел.

— Что случилось?

— Джесси мертв, — ответил он. — Джесси мертв, и Франт тоже.

— Кто это — Франт?

— Работал на Декана. Декан тоже мертв. Мозги по стенке.

Она отступила от него. Поднесла руки к горлу, потому что не знала, куда их девать. Спросила:

— Что ты натворил?

Лютер ответил:

— Собирайся, Лайла. Нам надо бежать.

— Никуда я не побегу, — ответила она.

— Что? — Он чуть не вплотную приблизил свое лицо к ее лицу, но был все равно что за тысячу миль, на другом краю света.

— Никуда я отсюда не уеду, — повторила она.