Грешная женщина - Анатолий Афанасьев Страница 47

Нахмурясь, Клячкин выслушал мой выпад, и в его глазах я прочитала суровый приговор. «Ты хоть не ври сама себе, — сказал он с какой-то горькой усталостью. — И не зли меня больше, Таня Плахова. Лучше не зли! А то мне будет трудно удержаться, чтобы не врезать по твоей хитрой, коварной башке. Несчастное, обездоленное дитя! Надо же, что придумала. Нищета ее погубила. Да ты о настоящей бедности только в книжках могла прочитать. Вы с Алиской две бешеные самки, и еще смеете что-то лепетать в свое оправдание. Повторяю, не зли меня больше!» — «Хорошо, не буду. Скажи, что с Алиской?» — «Ее песенка спета. Очередь за тобой». — «Как это?» — «А вот так. Прооперируют, отрежут кое-что и выкинут в таз. Кончен бал. Мужики ей больше не понадобятся».

Меня затошнило, как с похмелья. «Это точно?» — «На восемьдесят процентов. У нее запущенная опухоль». — «Ты ошибаешься, Виталик! — крикнула я. — Откуда такая уверенность? Три дня назад она была здорова, как молодая кобылица». — «Вот именно, кобылица. Все, ступай. У меня куча работы».

Беда приходит с той стороны, откуда ее не ждешь, это известно. Я чувствовала, как Алискина болезнь опутывает мой мозг черной паутиной. Из всех углов лезли пакостные рожи, подмигивали и манили: иди сюда, Танька, иди сюда, мы тебя потреплем. Все тело чесалось, точно в кровь напустили тараканов. Но Алиске было хуже. Я поехала к ней на второй день, отвезла сумку фруктов, детективы. Она была похожа на привидение, с блеклым взглядом, с блуждающей улыбкой. В «отдельной» палате, кроме нее, пыхтело и пердело еще пять таких же привидений, но все пожилые бабы. На всех была печать небытия. Алиска пыталась хорохориться: врач на обходе назначил ей множество процедур, обследований и пообещал, что через месяц она вернется домой здоровее прежнего. Может быть, лишь потребуется сделать небольшую операцию, совсем крохотную, такие операции в Европе проводят амбулаторно. Это даже не операция, а такая безболезненная профилактическая процедурка, которую неизвестно зачем производят под общим наркозом. Алиска смотрела на меня задиристо. «Я-то, дурища, испугалась, оказывается, ничего страшного. Все говорят, ничего страшного».

Я сказала, что ничуть в этом не сомневаюсь. Я понимала, что Алиска стала частью моего безумия. В коридоре шепнула мне заговорщицки: «Все думают, рак это что-то особенное. Ничего подобного. Обыкновенная болезнь. — Потом вдруг задумчиво добавила: — Вчера троих из отделения вывезли вперед ногами. Один совсем молоденький. Но он умер не от рака. Грохнулся в туалете прямо с толчка и разбил себе голову. — Она попросила: — Принеси водки. Тут все пьют, кто хочет. Врачи смотрят сквозь пальцы. И сигарет, ну, ты знаешь, где лежат? В чемодане, под бельем».

На следующий день привезла водки и травку. Она потребовала, чтобы я с ней выпила. Я побоялась отказаться. В сортире причастились из больничной кружки. Водка теплая, закуски никакой, хлоркой воняет… Я сразу нацелилась блевануть, но удержалась. Алиса задымила сигаретой и на какое-то время стала прежней. «Знаешь, подружка, а тут не так уж плохо. Телки забавные в палате. Им, может, не сегодня-завтра на тот свет, а они хохочут, озорничают. И всякие семейные дела обсуждают, так языками чешут, словно каждой еще по сто лет отпущено. Врачишка этот, который за меня взялся, ничего мальчонка. Кажется, на меня запал. Как думаешь, если попросит, дать ему бесплатно? Хочу попробовать. Но ты же знаешь, у меня бесплатно не получается. Проблема, да?»

Мы сидели на подоконнике, задрав ноги на батарею, в самых дебильских позах, и тут — Матерь Божия! — вползло в туалет чудовище. Иначе не скажешь. Бабка лет девяноста, вся заплывшая жиром, как студень, и вместо лица какие-то бурые, свекольного цвета струпья. При этом без одной ноги и на костылях. Вползла, огляделась и вдруг как зашамкает: «Девочки, Алисочка, водочку пьете, да, водочку пьете?! Бедной Матрене нальете глоточек?!»

Я чуть на пол не свалилась. Но моя Алиска, как ни в чем не бывало, раз — и кружку ей в лапу. «Пей, бабушка Матрена, пей, родная!»

Бабка живенько костыль отставила, одной ручкой себе челюсти раздвинула, а второй плеснула водку в пасть, да так ловко, не пролила ни капельки. Но рано я обрадовалась, не укрепилась в ней теплая отрава, хоть она и зажала клешнями синюшные губы. Тряхнуло ее, как током, и водка хлынула сквозь пальцы кроваво-темной струей. Я отклонилась, а Алиску окатило, как из шланга. Старуху выворачивало наизнанку, всей тушей она повалилась на бок. Я по стеночке — и выкатилась в коридор. За мной, матерясь, с бутылкой в руке, выскочила Алиска. На ее истошный крик подоспела пожилая нянечка в опрятном синем халате. «Ну чего, чего беситесь, покоя от вас нет, доходяги проклятые!»

У нянечки вместо глаз на лице тускло тлели злобные желтые фонарики. Я объяснила, что бабушке Матрене дурно в сортире и ей необходима помощь. «Ваша Матрена вот где у меня сидит, — заорала нянечка. — Хулиганка вонючая! Еще в том месяце собиралась сдохнуть!»

Алиска пошла в палату переодеться, водку сунула мне и велела ждать на первом этаже. Я спустилась вниз и присела в жесткое дерматиновое креслице. У этой больницы была одна особенность, я ощутила это в первый же день: в ней было пусто, как в доме, приготовленном на снос, но пусто только для глаз. Напряженными нервами я чувствовала, какое множество людей прячется, таится в палатах, в белых кабинетах, за занавесками, в подсобках, в подвале, на чердаке; здесь воздух был пронизан дыханием и шепотом страдальцев, притихнувших перед неминучей бедой. Это было место, куда никто не придет по доброй воле, оно не приспособлено для жизни, но точно так же не хотелось бы мне тут умирать. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить что-нибудь хорошее, светлое, какого-нибудь милого мальчика, который меня любил, но перед глазами стояла груда сырого, подгнившего мяса, корчившегося в рвотных спазмах на полу сортира. Появилась наконец Алиска, укутанная в больничный халат безразмерного шитья. «Матрене, похоже, кранты. В реанимацию покатили. Добили мы старушонку. Ничего, под водочку помирать веселее».

Из огромного накладного кармана она извлекла ту же зеленую кружку с обкусанными краями. Озираясь по сторонам, мы допили бутылку. «Маловато, — огорчилась Алиска. — Принеси еще». — «Может, завтра?» — «Ты что? А ночью что я буду делать? Знаешь, как тут ночью? Как в подземелье».

Пришлось еще раз идти в магазин. Несмотря на выпитую водку, голова у меня была ясная и настроение поднялось. Все-таки приятно, что солнышко светит и не моя очередь ложиться под нож. Прямо из больницы попехала в «Звездный». Решила, что лучший способ встряхнуться — это плотно поужинать и, если повезет, сиять богатенького клиента. У меня денежек оставалось с гулькин нос. Большую часть того, что выручила за ожерелье, я положила на книжку, на черный день.

Села за свой обычный столик в правом углу, обслуживал сегодня Викеша-толмач, мы с ним приятели. Пока он расставлял закуску, немного почесали языками. Я пожаловалась, что на мели, но он ничего путного предложить не смог. Сказал: если бы я заглянула часом раньше, то был один приличный человек, залетный, из Кишинева, интересовался девочками. За телефончик отстегнул пару штук не глядя. А сейчас пусто, но вечер еще не начался. Надо обождать. Когда я с аппетитом приканчивала жареную баранину, подсел Славик из спорткомплекса. «Почему одна, мадам?» — «Тебе-то что?» — «Не груби, Татьяна. Есть один клевый хачик. Наколем в пополаме?»