Убийство в теологическом колледже - Филлис Дороти Джеймс Страница 48

Когда два года назад его стали мучить кошмары, он попросил, чтобы ему выделили эту маленькую круглую комнатку в южной башне, объяснив, что ему нравится вид моря и берега, а также тишина и уединение. Карабкаться по ступенькам вверх было очень утомительно, но по крайней мере он мог надеяться, что никто не услышит его ночных криков. Но отец Себастьян все равно догадался, в чем дело, или почти догадался. Отец Мартин помнил тот короткий разговор, который состоялся как-то раз после воскресной обедни.

– Вы хорошо спите, отец? – поинтересовался директор.

– Достаточно, спасибо.

– Если вас мучают кошмары, я так понимаю, этому можно помочь. Не настаиваю на психологической консультации, во всяком случае, не в общепринятом смысле, но иногда лучше поговорить о прошлом с тем, кто пережил то же самое. Говорят, помогает.

Этот разговор удивил отца Мартина. Отец Себастьян никогда не скрывал, что не доверяет психиатрам. Он говорил, что признал бы их, если бы они смогли объяснить медицинские или философские основы своей дисциплины или описать разницу между разумом и рассудком. Священника всегда поражало, как много отец Себастьян знает о том, что творится в стенах колледжа Святого Ансельма. Но он не сильно обрадовался такому разговору и не внял совету. Конечно, не он один выжил в японском лагере для военнопленных, и не его одного в преклонном возрасте мучили страхи, которые более молодой мозг способен был подавить. Отец Мартин не собирался сидеть в кругу и обсуждать пережитое с собратьями по несчастью, хотя читал, что некоторые считают это полезным. Со своей проблемой он хотел разобраться сам.

А ветер крепчал. Равномерный гул перерос в завывания, затем в яростный визг; казалось, что беснуется ожившая ярость, а не сила природы. Он заставил себя свесить ноги с кровати, сунул их в домашние тапочки и неуклюже побрел открыть окно, выходящее на восток. Сильный холодный порыв ветра, как целебный глоток, очистил рот и ноздри от вонючего зловония джунглей, заглушил человеческие стоны и крики своей безудержной какофонией, изгнал из разума худшие видения.

Его мучил всегда один и тот же кошмар. Всех заключенных выстроили в ряд смотреть, как Руперту – которого за ночь до этого снова приволокли в лагерь, – отрубят голову. После того, что с ним вытворяли, мальчик едва мог сам дойти до назначенного места и с облегчением рухнул на колени. Последним усилием воли он умудрился поднять голову, и тут опустился клинок. Две секунды голова оставалась на месте, затем медленно опрокинулась, и во все стороны брызнул красный фонтан – финальное прославление жизни. Именно этот образ ночь за ночью преследовал отца Мартина.

Когда он просыпался, его всегда мучили одни и те же вопросы. Зачем Руперт пытался бежать? Ведь он должен был понимать, что это равносильно самоубийству. Почему он ничего не рассказал? А хуже всего, почему он сам в знак протеста не сделал шаг вперед, пока клинок еще висел в воздухе, не попытался силой, пусть ее и было недостаточно, отобрать его у конвоира, и не умер вместе с другом? Любовь, которую он испытывал к Руперту, разделенная, но не получившая удовлетворения, осталась единственной любовью в его жизни. Все остальное было лишь выражением благожелательности или привычкой проявлять доброту. Несмотря на моменты счастья и даже исключительной духовной радости, внутри всегда сидела червоточина предательства. У него не было никакого права оставаться живым. Но в одном месте он мог найти столь нужный ему мир и покой.

Священник взял с прикроватного столика связку ключей, прошаркал к вешалке на двери и снял свой старый кардиган с кожаными заплатками на локтях, который надевал зимой под плащ. Поверх он накинул плащ, тихо отворил дверь и направился вниз по лестнице.

Фонарь был без надобности: на каждой лестничной площадке тускло горела лампочка, а ведущая вниз винтовая лестница, хотя и опасная, неплохо освещалась настенными светильниками. Гроза решила передохнуть, и в доме воцарилась полная тишина. Она казалась зловещей, но не оттого, что не была наполнена звуками человеческого присутствия, а из-за приглушенного стона ветра. Не верилось, что там, за закрытыми дверями, спят люди, что в этом безмолвном пространстве порой слышны поспешные шаги или мужские голоса. Казалось, тяжелая парадная дверь из дуба уже много лет закрыта и заперта на засов.

Единственная красная лампа в коридоре – у подножия статуи Девы Марии с младенцем – отбрасывала зарево на улыбающееся лицо матери и нежно подсвечивала розовым пухлые вытянутые ручонки младенца Христа. Словно в дерево вдохнули жизнь, и статуя обрела кровь и плоть. Отец Мартин в мягких тапочках прошел в раздевалку, где в ряд висели коричневые плащи – первое свидетельство того, что дом обитаем. Они казались брошенными реликвиями давно вымершего поколения. Священник отпер дверь в северную галерею, и ветер, который теперь слышался очень отчетливо, вдруг яростно взвился с удвоенной силой.

К удивлению отца Мартина, свет над задней дверью не горел, не горели и лампы вдоль галереи. Протянув руку, он нажал на выключатель и, когда стало светло, увидел, что каменный пол был весь усеян листьями. Когда священник закрывал за собой дверь, очередной порыв встряхнул большое дерево и отправил облако листьев, лежащее у ствола, извиваться и метаться вокруг него. Они кружили словно стая каких-то бурых птиц, нежно поклевывая его в щеку и ложась на плечи невесомыми перьями.

Похрустывая листьями, отец Мартин направился к двери в ризницу. Под последней лампой он задержался: нужно было найти два ключа, чтобы попасть внутрь. Он зажег свет рядом с дверью, ввел код, чтобы выключить тихий настойчивый звон сигнализации, и прошел в здание церкви. Священник потянулся вправо, чтобы включить потолочные светильники, которые располагались над нефом в два ряда. Но вдруг заметил, что горит прожектор, освещающий «Страшный суд», заливая отраженным светом западный конец церкви. Он удивился, но тревоги не испытал, и, не зажигая верхний свет, прошел вдоль северной стены. По каменному полу за ним ползла тень.

Возле картины отец Мартин в ужасе застыл, внезапно разглядев, что простиралось у его ног. Кровь никуда не исчезла. Она была прямо здесь, в том самом месте, где он искал убежища, алая, как в его кошмаре. Только она не хлестала струями мощного фонтана, а расплескалась пятнами и разлилась ручьями по каменному полу. Кровь больше не текла, но, казалось, подрагивала и становилась вязкой прямо под взглядом священника. Страшный сон продолжался. Он все еще был во власти ужаса, только на этот раз не мог проснуться и сбежать. Может, он сошел с ума. Закрыв глаза, отец Мартин стал молиться: «Боже, помоги мне». Наконец к священнику вернулся рассудок, и он заставил себя снова взглянуть на этот кошмар.

Его разум, будучи не в силах воспринять чудовищную картину целиком, отмечал детали постепенно, одну за другой. Проломленный череп, немного поодаль очки архидьякона, совершенно целые, два медных подсвечника, расставленные кем-то по обе стороны от тела будто в кощунственном презрении. Вытянутые руки архидьякона, которыми он словно пытался ухватиться за камни, казались белее и изящнее, чем при жизни. Пурпурный домашний халат был весь заляпан кровью. Наконец отец Мартин поднял глаза к картине. На танцующем дьяволе с переднего плана теперь появились очки, усы и короткая борода, дорисованная правая рука демонстрировала грубый жест. У подножия «Страшного суда» стояла баночка с черной краской, на крышке которой аккуратно лежала кисть.