Убийство девушку не красит - Лидия Ульянова Страница 49

С самого начала новой школьной жизни у нежадного и не очень в бытовом отношении внимательного Сережи начали сами собой разбегаться вещи. Например, вышел на большой перемене во двор, и его тут же зазвали играть в ножички на плотно утоптанном пятачке двора. А когда прозвенел резкий и требовательный звонок на урок, все враз разбежались от порезанного на сегменты кружка. Исчез и подаренный отцом швейцарский ножик.

Быстро перестав быть обладателем несметных канцелярских сокровищ, жевательных резинок, веселых переводных наклеек, Сережа почувствовал, как к нему угасает живой интерес одноклассников, и, не сильно от этого страдая, просто навсегда сохранил за собой любовь к красивым и стильным мелочам.

Теперь бабушка Люба кормила Сережу завтраками, встречала со школы, проверяла уроки, потому что мама вышла на работу. Экскурсоводом в музей Октябрьской революции. Возвращалась домой поздно, усталой, и казалась Сереже какой-то блеклой. Она пыталась вникать в проблемы сына, контролировать его успеваемость, даже веселиться вместе с ним, но выходило у нее рассеянно, безучастно и через силу.

Вместо тортиков из «Праги» бабушка пекла пироги с вареньем и капустой, да и то нечасто.

Как единственный в доме мужчина, Сережа должен был сопровождать бабушку в поход по магазинам, помогать нести сумки. В сумках, тряпичных мешочках с ручками, пошитых из дедовской плащ-палатки, лежали грязные картошка с морковкой, серые макароны, завернутые в толстые синюшные бумажные кульки-фунтики, и в маленьком фунтике – конфеты «Кавказские», подобие шоколадных конфет, без фантиков и с побитыми углами. С пенсии бабушка шиковала: покупала по сто граммов «Белочки», «Кара-Кума» и зефира в шоколаде. Сережа как «Отче наш» знал, что на сто граммов полагается семь шоколадных конфет и три с половиной зефирины.

Бабушка Люба была доброй, хоть и ворчливой, и часто с пенсии они покупали что-нибудь «для души»: кусочек дорогого душистого мыла «Красная Москва», вафельный торт «Сюрприз» или даже ананас. А один раз пошли в зоомагазин и купили для Сережиной души рыбок. Но любовь к аквариумистике у Сережи не привилась, дело это оказалось мало захватывающее и хлопотное. И щенка бабушка подарила, смешного, пузатого, пегого спаниельчика с коротким хвостиком-огурцом. В честь старого, прежнего города, которого Сережа тоже никогда не знал, как и деда, щенка назвали Питером.

Несколько раз Сережа слышал, как на кухне, прикрыв дверь, приглушенно ругаются из-за каких-то денег бабушка и мама. Бабушка говорила, что если присылает, то надо брать, а мама отвечала, что не может ничего брать и отошлет назад, обратно. Тогда бабушка называла маму идейной дурой, а мама с сердцем говорила, что им ничего от него не нужно, потому что… Почему не нужно и что именно, Сережа не понимал. Но обе они, мама и бабушка, как самый главный аргумент в споре использовали одну и ту же фразу: «ради Сережи», и Сережка чувствовал свою вину, сам не зная за что.

Отца Сережа несколько раз видел по телевизору, в программе «Время». Выглядел отец хорошо, серьезно и деловито, и не было похоже, что он очень тоскует. Когда мельком, среди прочих, показывали отца, бабушка вставала и демонстративно переключала телевизор на другую программу, а гордость не позволяла Сереже попросить ее еще посмотреть на отца. Никогда не просила об этом и мама. Но с этого времени оба они – мама и Сережа – полюбили смотреть новости, вглядываясь в маленький экран в надежде увидеть хоть мельком родное лицо. От греха подальше бабушка во время новостей старалась выпроводить внука на улицу, гулять с Питером.

Сережа рос и быстро адаптировался в новой жизни, новом окружении, новом быте. Он хорошо и легко учился, играл в футбол в дворовом клубе «Кожаный мяч», ездил в Дом пионеров в кружок «Юный химик». Теперь и здесь, в Ленинграде, было у него много товарищей. Но друзей не было. С другом нужно было делиться самым сокровенным, а поделиться сокровенным, своим прошлым, он не мог. Не хотел. Не желал.

Быстро растущий организм все время требовал топлива, и Сережа с аппетитом уплетал вареную картошку, кашу с постным маслом и серые макароны. К картошке были котлеты, одна котлетка и целая тарелка картофеля, а макароны были двух сортов: «по-флотски», с пережаренным жилистым фаршем, и сладкие – с маслом и сахарным песком. В те времена в жизни существовали два сорта макарон: привычные серые, с дыркой внутри, и длинные, желтые, «соломкой». Макароны «соломкой» стоили дороже, и давали их в очередь, а очередей мама не любила, поэтому даже эти два вида в Сережином быту были сокращены ровно вполовину. Правда, встречались еще рожки и вермишель, рассыпанные в картонные коробочки, но он на всю жизнь запомнил те, серые, клейкие, которые долго надо было промывать водой, чтобы они не превратились в единый мучной конгломерат. Много позже, насчитав в супермаркете возле дома тридцать четыре различных макаронных упаковки, все аккуратные, броские, бесстыдно просвечивающие желтым содержимым, – не поленился сосчитать, – он, усмехнувшись, вспомнил те, своего детства, спеленатые в плотную зеленоватую толстую бумагу…

Но все это нисколько не омрачало Сережиной жизни, как не омрачала ее и одежда. Брюки, перешитые бабушкой из дедовских на ручной машинке, суконные ботинки «прощай, молодость» на молнии и драповое серое пальто с воротничком из искусственного меха. До поры до времени, до того дня, когда он нечаянно подслушал разговор двух одноклассниц. Разговор шел о нем. Одна из девчонок, красивая, волоокая Светка, отозвалась так:

– Ну, он, конечно, ничего, я согласна. Даже, может быть, очень ничего. Глазки – отпад. Но ты посмотри, как он одет. С ним же рядом пройти стыдно!

Вернувшись после школы домой, Сережа глубоко задумался. Почему с ним рядом стыдно? Вещи у него чистые, отглаженные, от него не воняет, а бабушка говорит, что в одежде главное – это чистота.

Сережа подошел к большому зеркалу и внимательно, с удивлением принялся рассматривать глядящего оттуда подростка. Светлые детские волосы потемнели до темно-русого, круглое лицо вытянулось овалом, запушились волосками прежде гладкие персиковые щеки.

Загипнотизированный своим отражением, Сережа медленно расстегнул маленькие пуговки клетчатой хлопчатобумажной рубашки с потертыми краешками манжет, стянул ее, не отводя глаз от мутного стекла старого трюмо, и вгляделся еще пристальнее. «Кожаный мяч» и макароны явно действовали положительно. Шея не торчала по-цыплячьи из еще недавно остреньких детских плеч, а туловище вполне прилично обросло молодой, сочной мышцой. Даже обтянутое застиранной, посеревшей майкой, выглядело оно вполне прилично, на Сережин взгляд. А что, разве у других не так? Сережа начал вспоминать, как выглядят его одноклассники на уроке физкультуры, в раздевалке, и понял, что так не у всех. Вспомнил болезненно жирного, с трясущимися женскими сиськами Андрюху, щуплого Вадика, похожего на выпавшего из гнезда скворчонка, жердистого Санька. Хм, раньше Сережа никогда не задумывался о строении тела…

Стоять раздетым было холодно, и он накинул рубашонку. Картинка в зеркале поскучнела. На первый план выплыли загибающиеся от старости уголки воротника, обтерханные манжеты, трудно сходящиеся на груди полы, натягиваемые разными пуговичками.