Тень гоблина - Валерий Казаков Страница 49

— Ладно, вы только, Потап Филимонович, на меня не обижайтесь, мы же только узнаем друг друга, поэтому какие-то недоразумения на первых порах вполне возможны. С национальными принадлежностями, слава богу, разобрались. А вот у меня, к сожалению, кроме бульбашско-кривицкой крови иной в родне, как говорят, не было…

— Ой ли? — разливая остатки коньяка, не совсем твердо произнесла Борисенко. — А татары, а шведы, а немцы, а поляки, наконец? Кто там еще через вашу незапятнанную Белоруссию к нам на Русь ходил?

— Все, согласен и на татар, и на поляков, и на литовцев…

— Вот видите, Малюта Максимович, — лукаво улыбаясь, иронически произнес Третьяковский, — и вас в антисемиты следует зачислить! Как быстро вы свое родство признали со всеми, даже с ненавистными поляками, а от нас, пархатых, отмежевались ловко. Нехорошо как-то, согласитесь? А ведь мы бок о бок годков триста с лишним живем! — и, заметив, что начальник слегка насупился, со смехом добавил: — Ну как, оказывается, не такие мы и простофили периферийные, а?

— Правы, правы вы во всем! Действительно самый сложный вопрос — национальный, так давайте его оставим на совести наших предков и запьем вот этим замечательным напитком, который всех уравнивает и примиряет. За интернационал и вечную дружбу людей, какая бы кровь не текла в их жилах! — и, не дожидаясь возражений хмелеющих подчиненных, Малюта опрокинул в рот свою рюмку. — Действительно хорош коньячок. Я вот все никак не могу понять, Потап Филимонович, почему у нас нет, да, оказывается, и не было, хорошего отечественного коньяка? Раньше пили и восхищались армянским, дагестанским, молдавским, а границы открылись — и эти когда-то небесные настои сразу приобрели вкус тривиальной сивухи, настоянной на гнилых дубовых опилках. Что у них виноградники лучше?

— Мозги у них лучше, и совесть на месте, — зажевывая выпитое неизменным лимоном, со вздохом произнес Третьяковский. — У них коньяк с курсом партии и правительства никак не пересекался, это, пожалуй, главное, ну и традиции, хранителем которых является прежде всего семья, род, община, живут там со времен открытия виноделия. А у нас сами знаете что! Последний осиновый кол в отечественное коньякокурение забил, совместно со своей ретивой супругой, ставропольский партсекретарь. Вы меня сейчас опять в экстремисты зачислите! Можете убивать меня, только я не верю, в то, что все наши несчастья творились сами собой, уж больно все складно получается. Под благородным лозунгом борьбы с пьянством вырубили лучшие лозы, посадив народ на суррогаты и наркотики, не поделили два партийный недоумка кабинет в Кремле — развалили величайшую державу, решили озолотить народ — все достояние передали в руки проходимцев и жулья! И что, опять во всем виноваты дураки и дороги?

— Я, знаете ли, Потап Филимонович, не сторонник мысли о всемирном антироссийском заговоре. Изредка шевеля остатками извилин, волей-неволей приходишь к страшноватому, прежде всего для самого себя, выводу: самым коварным врагом для всех нас являемся мы сами. Почему и как это происходит — другой вопрос, но, к ужасу, это все, наверное, так и есть. И нет других монголов, кроме нас самих! Пока мы не перестанем искать вражью силу где-то на стороне, мы от этого очумения так и никогда и не избавимся. Так вот, на самом деле, приблизительно это говорит и пытается претворять в жизнь Плавский. Пока, правда, только в своих политических заявлениях. И здесь я — его сторонник. А о том, что все вокруг жулики, так это не совсем объективно. И хотя наши политические оппоненты вовсю кричат об этом, однако, я, равно как и вы, не видел ни одного секретаря райкома или обкома, который бы после девяносто первого года ушел в леса и организовал партизанский отряд. Так что, огульно зачисляя всех в жулье, мы только льем воду на их мельницу, а это для госчиновника, я считаю, неправильно…

— Да я знаю, что вы считаете! — неожиданно для Скураша взвился Третьяковский. — Если вам от этого станет легче, я могу завтра же написать заявление об уходе!..

— Здравствуйте, бабушка, вот тебе и Юрьев день! — раскинув руки, как рефери, подскочила со своего места Мария Михайловна. — Ты что, Потап, мозги совсем пропил? Не обращайте на него внимания, перекалился он, Малюта Максимович, клинить начало нашего ученого, пора уже по домам расходиться. Вот дурила, взял и вечер испортил! Правда, Малюта Максимович, перегрев у него на политической почве. Он про бескорыстность в отношениях с Беззубовым не придумывает, они с ним друзья еще со студенческих времен. Ты ведь это прекрасно знаешь, — напустилась Варковская на Людмилу Даниловну, — «мы административный ресурс», «за место цепляемся», — передразнила она сослуживицу. — Не надо было масла в огонь подливать…

— Весь вечер сидела, сидела, молчала, молчала и, на тебе, прорвало! Пошли, Гена, домой! Извините, Малюта Максимович, сами видите, что за народ.

Компания быстро распалась, оставив в душе у Малюты неприятный осадок и удивленный вывод, что не все так просто в его малом совнаркоме и, при видимой гладкости, у всех растут свои зубы, уже давно наточенные на ближнего.

Но ни Скураш и никто другой даже предположить не мог, что подобная чересполосица и нервозность прочно угнездились не только почти во всех коллективах, семьях и, что самое поганое, в головах многих и многих добропорядочных жителей этого сурового края. Они, вслед за Третьяковским, повинуясь невесть кем заложенной в них программе, с маниакальным упорством хотели видеть и видели в специалистах, приехавших с Плавским, оккупантов, а всех, активно сотрудничающих с новой властью, спешили записать в полицаи. Почему это происходило, неизвестно, однако, что-то же толкнуло Антона Павловича Чехова еще во время его знаменитого путешествия на Сахалин, оставить в своем путевом дневнике не слишком лестные слова о местных обывателях. Возможно, некая душевная червоточина и является исторически сложившейся чертой характера местного населения, хотя и само население местным-то назвать можно с большой натяжкой. Так уж сложилось, что край этот благодатный в основе своей был этакой приблудно-сбродной империей, по большей части заселенной каторжно-конвойным людом, свободолюбивыми авантюристами, бродягами да комсомольцами-добровольцами великих строек социализма. Пройдя сквозь века и кровавые невзгоды, гремучая получилась смесь, имя которой пресловутый «сибирский характер». Не потому ли, особенно в последнее время, все кардинальные шаги, предпринимаемые Москвой, частенько делаются с оглядкой на Сибирь. Нет, не то что бы Москва боится своей огромной колонии, хотя, возможно и не без этого, она, скорее, страхуется и оттого спешит половчее обдурить и задобрить этих сильных, нелюдимых, пожалуй, немного завистливых, но все же доверчивых и наивных людей. И хоть за Уралом их и осталось с гулькин нос, народ они отчаянный, спуску могут и не дать. А кому нужны все эти буйно стучащие по исторической брусчатке Красной Пресни шахтерские каски? Так, они там, чего доброго, могут и про Сибирские полки вспомнить, и про Колчака с Семеновым, нет уж, лучше от греха подальше. Это только единоличный властелин Белоруссии Лукашенко по простоте колхозной мог перед своими депутатами в сердцах воскликнуть: «Всем прэзыдентам люди как люди попались, а мне — дурни». У нас правитель посметливее пошел — или сладко соврет, или промолчит с кислой улыбкой, или из-под бровей так зыркнет, как серпом по одному заветному месту полоснет. Наши от америкосов быстро усвоили: народ не выбирают, это народ выбирает, а из этого и соответствующий вывод — хоть и противно, да терпи — царем будешь.