Огонь, мерцающий в сосуде - Татьяна Полякова Страница 5

В те первые часы я пережила ни с чем не сравнимое чувство свободы. Автобус, мелькание деревьев за окном и даже толстая тетка рядом, всю дорогу повествующая о своей непутевой снохе, вызывали бурный восторг. Через три часа я оказалась в совершенно незнакомом городе без паспорта (паспорт был у мужа — то ли предосторожность с его стороны, то ли просто забывчивость), но от этого мои восторги вовсе не утихли. Я бродила по улицам, разглядывала витрины магазинов, кормила голубей в парке, не задаваясь вопросом, что я буду делать завтра. Сегодня был мой день, и, какую цену придется заплатить за это, меня не волновало.

Остаться на ночь в зале ожидания на вокзале я не рискнула и до самого утра болталась по городу, иногда заходя в магазины, что работали по ночам.

Деньги у меня были, даже слишком много, но не имелось паспорта, а без него в гостиницу не устроиться. Кто-то другой наверняка нашел бы выход, а я встретила утро в парке, немного подремала на скамейке и вновь отправилась в странствия по улицам.

Мобильный начал трезвонить еще накануне вечером, и я его отключила. Иногда являлась мысль: смогут ли меня отыскать, хотя надо бы подумать, как долго я продержусь. Еще один день прошел незаметно, хотя я плохо помнила, как провела его. Ночью я вновь бродила среди ставших уже знакомыми домов, держась в их тени, короткими переходами от кинотеатра, где смогла отдохнуть пару часов, к освещенному зданию вокзала, и вновь в кинотеатр, который, к моему огорчению, был уже закрыт. Я понимала, что одинокая девушка ночью на улице вызывает недоумение и любопытство, в котором я меньше всего нуждалась, и заглянула в ночной клуб в надежде, что там до меня никому не будет дела, но почти сразу запаниковала: шумная толпа меня пугала. Вздремнуть там даже десять минут было немыслимо, и я поспешила уйти. Наверное, я бы свалилась от усталости в какой-нибудь подворотне, но тут в предутренних сумерках появилась патрульная машина, а я, вместо того чтобы двигать себе дальше не оборачиваясь, бросилась бежать, и стражи порядка ринулись за мной. Отсутствие паспорта и внятных объяснений, а главное, панический страх, который буквально парализовал, когда меня схватили за руку с резким окриком: «Девушка, вы куда так торопитесь?» — привели к тому, что я очень быстро оказалась в отделении.

Пьяной я не выглядела и наркоманкой, надеюсь, тоже, хотя как знать: двое суток без сна привели к некой заторможенности, и мой рассказ о том, что Я приехала к подруге, которой дома не оказалось, вызвал большие сомнения. Адрес подруги я назва¬ла, надеясь, что проверять они не станут (в шесть утра люди должны думать о конце смены и ско¬ром отдыхе), но они проверили. Я настаивала, что подруга живет на квартире без регистрации, а они не поленились найти номер телефона названной квартиры. Хозяева возмутились ранним звонком, мне же оставалось пожимать плечами: вероятно, подруга сообщила мне неправильный адрес, или я поняла его неправильно. К восьми утра стало ясно: если они хотели отпустить меня с миром, должны были сделать это раньше, мое двухчасовое гостевание не могло завершиться ничем. Один тип в погонах спросил другого:

— Что с ней делать?

Тот помалкивал, пока не явился третий и не сказал, обращаясь ко мне:

— Дома у тебя кто-нибудь есть? Смогут подтвердить, что ты та, за кого себя выдаешь?

Я поняла, что еще одно вранье выйдет мне боком, и продиктовала номер брата. Борька подтвердил, что я — это я, а не кто-то другой, но этим не ограничился и еще минут десять что-то объяснял полицейскому. Вернув телефон, тот сделался предупредительно вежливым, голос его звучал так, точно разговаривал он с больным ребенком, но из отделения меня не отпустили, как я рассчитывала, а заперли в комнате, где, кроме стола и двух стульев, были лишь пятна на давно не крашенных стенах, да решетка на единственном окне. Правда, принесли горячего чаю, два бутерброда и печенье в вазочке. Это было трогательно, но с действительностью меня не примирило.

Чай был выпит, бутерброды съедены, тронуть печенье я не решилась, мне казалось, кто-то оторвал его от сердца. Часа через два после этого появился мой брат. Полицейские передали меня из рук в руки, вздохнув с облегчением, что выход из создавшейся ситуации наконец найден, а брат не сказал мне ни слова до тех пор, пока мы не оказались в его машине.

— Молись, чтобы твой муж ни о чем не узнал, — с трудом сдерживаясь, буркнул Борис, а потом разразился гневной речью: — Ты обо мне подумала? — кричал он, стискивая руль так, что пальцы побелели. — Ты понимаешь, что он сделает со мной из-за твоих дурацких капризов? Чего тебе не хватает?

Я привычно молчала, понимая, что мои слова лишены для него смысла. Конечно, его надежды, что Бессонов не узнает о моей выходке, не оправдались. Охрана донесла об исчезновении в тот же вечер, и, когда брат привез меня в дом мужа, Бессонов уже вернулся из Москвы и ждал нашего возвращения в своем кабинете.

— Ей хотелось навестить подругу, — неловко врал брат, избегая смотреть в глаза хозяина. Тот с минуту насмешливо меня разглядывал, выслушав Борькин рассказ, а потом спросил:

— Надеюсь, ты получила удовольствие?

— С ментами я договорился, — вновь вмешался брат, напомнив о себе сдержанным покашливанием, а я, против обыкновения, не стала молчать. Впрочем, особо героически это не выглядело.

— У меня не было паспорта.

— Да? — усмехнулся Бессонов, вынул паспорт ИЗ ящика стола и перебросил мне. — Можешь носить его с собой, если тебе так больше нравится. Только не обольщайся. Объясни своей глупенькой сестренке, — обратился он к Борису, — что все это, — тут он сделал жест рукой, очертив дугу в воздухе, — для ее же блага. Оранжерейному цветку не место на морозе… он там и часа не протянет.

Я удовлетворенно кивнула: он считает меня растением. Что ж… наверное, он прав.

В тот день брат задержался в доме Бессонова, решив, что слова моего мужа следует воспринимать как приказ, и минут сорок втолковывал мне, чего стоят мои глупые выходки. Он то повышал голос, посматривая по сторонам, должно быть, прикидывая, где установлена камера, то понижал его до жаркого шепота, наклоняясь к моему лицу.

— Я всем обязан твоему мужу. Всем. Я благодарен ему, и меня возмущает, что ты… Не думай, что сможешь сбежать… Что толку в паспорте? Он найдет тебя везде, из-под земли достанет… Хочешь угодить в психушку? Так и будет, слышишь? И я по твоей милости лишусь всего… Муж о тебе заботится, — громко сказал он. — И чем ты ему платишь? Неблагодарностью? Александру Юрьевичу пришлось бросить все дела и лететь сюда из-за твоей глупой выходки… Если он после этого запрет тебя в доме — будет абсолютно прав. — Борис пошел к двери, а я сказала, наплевав, что муж, скорее всего, слышит:

— Тебе не приходило в голову: если он дал тебе все, так же легко все и отнимет? И ему для этого не нужен повод…

— Заткнись, — сквозь зубы произнес Борька и захлопнул дверь.

Покидать свою комнату я долго не решалась, опасаясь остаться с Бессоновым наедине. Однако пришлось. Но я уже научилась сбегать из его мира, шепнув самой себе: тебя это не касается, тебя здесь нет, ты так далеко, что он тебя не достанет. Наверное, он это чувствовал, потому что в его волчьих глазах я видела недовольство, злость и что-то похожее на досаду, которую он безуспешно пытался скрыть. Но когда я вновь осталась одна, на смену мгновенному облегчению пришел страх: мой брат прав, это никогда не кончится. И эта мысль накрыла с головой, вызвав лютую тоску.