Убийство в состоянии аффекта - Фридрих Незнанский Страница 5

Вываленное на горячую сковородку содержимое консервной банки растеклось, забулькало и стало источать совершенно непотребные запахи. Э! Да тут, похоже, не в количестве сои дело!

Гордеев взглянул на этикетку пустой банки, потом на крышку. Так и есть – прошел срок годности. Так. Главное – спокойствие. Эту пародию на пищевой продукт – в унитаз. Нет, правильно: не в помойное ведро (чего оно до утра вонять будет!), а в унитаз. Так. Сковородку – вымыть. Сделано. Так. А теперь, чем бы поужинать? Эх, зазывал же Валька на блины – не пошел. Зря. В Москву заторопился. Хотя знал, что все выйдет именно так, как вышло… Где-то, кажется, яйца были. Вот. Черт, совершенно пустой холодильник. Ну-с, яйца. Опять сковородку на огонь. Так. Где масло? Господи, ну почему в доме нет даже масла? Может, тебе, Гордеев, все-таки жениться? Кандидатки на пост супруги есть. Вот хоть Марина. Готовит неплохо. Тогда с утра какой омлет с клубникой отгрохала – объедение!… Куда ты, дурень, полез? Откуда под раковиной, возле помойного ведра, масло? Гм! А оно, масло-то, именно там и есть. Ну, точно – жениться пора. Так. Масло на сковородку. Задымилось. Ох, да еще и брызжется! Спокойно. Убавить огонь. Руку – под холодную воду. Хорошо. Так. Теперь – разбить яйца на сковородку. Сколько? Три? Весь день не жрал. Тогда – четыре. Ну, с Богом. Ах, черт, тухлое! Ну и вонь! Стоп. Чего ты швыряешься? Сковородка не виновата. Опять – в унитаз. Сковородку вымыть. В сущности – все правильно… Вымыть сковородку, говорю. Так. Я продолжаю: все правильно. Холодильник пустой – его отключили. Сам же и отключил. Два дня назад. А что делают яйца в отключенном холодильнике? Ясное дело – тухнут. Вот и стухли. И ты – без ужина. К тому же – уже за полночь. Значит, спать… Завтра будет трудный день. Труднее, чем сегодня. А сегодня был, не дай Бог никому…

Гордеев подошел к бару (домашний бар Гордеева – предмет зависти всех его знакомых), вынул бутылку «Наполеона», плеснул в бокал немного ароматной маслянистой жидкости. Достал сигарету. Неудачный день. Ничего. Почему, собственно, неудачный? Ведь знал же, уже после того как поговорил с Петровым, знал: все так и будет. Но бросился к машине (а Валька предлагал остаться, пообедать вместе!) и поехал в Москву. Уже по дороге почувствовал, что голоден. Но не остановился нигде. Мелькали шашлычные, шоферские закусочные – не остановился. И в Москве ни перед одним рестораном не задержался. Сразу – туда.

Когда впустили, обрадовался. Подумал – дело на лад идет. На какой лад? Полтора часа в приемной. Потом десять минут в кабинете. Потом еще час в другой приемной и двадцать минут в другом кабинете. И там отказ. И везде отказ: «Нет такого, информацией не владеем, к сожалению, помочь не можем». К машине своей вернулся – вечер уже. Пока до дому добрался – ночь. Все закрыто. Купил в круглосуточном банку тушенки – дрянь оказалась. Без ужина остался. Неудачный день. Гордеев затянулся сигаретой и глотнул из бокала. А чего он ждал? Что нужную информацию ему преподнесут на блюдечке? Зря спешил. Зря не ел целый день. И понимал, что зря, с самого начала. Когда узнал, куда придется обратиться. Когда всего на несколько секунд увидел на протянутом Валькой Петровым листке блокнота три буквы. Только три буквы: СВР. Служба внешней разведки.

Еще задолго до того, как началась эта история, сестры баба Шура и баба Вера Коробковы были частью умирающей легенды. На рубеже двадцатого и двадцать первого веков старухами на восьмом десятке они стали участницами или, скажем осторожнее, свидетельницами самой страшной и кровавой игры на свете: большой политики.

Но до сих пор ни одна из них не подозревала о своей исключительности. В политике старушки всегда разбирались слабо, а в легенды не верили, потому что десятки легенд рассыпались в прах за их долгую жизнь.

Еще в шестидесятых о них и таких, как они, молодые люди в вошедших в моду узких брюках и просторных свитерах складывали трогательные стихи и не менее трогательные и безыскусные (в три-четыре аккорда) песни. Так создавался миф о рае земном: тихих арбатских двориках. Ни Александру Васильевну, ни Веру Васильевну Коробковых этот миф, равно как и его энергичные молодые создатели, не интересовал. Они продолжали честно работать на благо социалистической родины и жить в коммунальной квартире в комнате с окнами, выходящими во двор. На Арбате. Тогда это не казалось особенно романтичным или невероятно престижным.

Со временем, во многом благодаря тем же «шестидесятникам», ставшим с годами классиками, престиж района возрастал. Назревала (и назрела!) Великая реконструкция Арбата. Разгорались (а потом, со временем, утихли) споры в прессе. Один из поседевших знаменитых арбатских мальчиков бросил едкую фразу о том, что «Арбат офонарел». Но ни Шуре, ни Вере Коробковым перемены не показались особенно странными. Только Шура – старшая – горько сокрушалась, что нет больше старого троллейбусного маршрута на Арбате и в аптеку приходится ходить пешком, а ведь ноги-то болят – возраст! Да младшая Вера немного удивлялась тому, что, когда стали расселять арбатские коммуналки, их с сестрой не тронули. Наоборот, отдали в их распоряжение всю большую квартиру.

Это Володя наш постарался, Володю нашего ценят, с гордостью говорила она. И хотя действительно думала, что такая честь не им с сестрой, а ненаглядному их Володе, но все же в глубине души надеялась, что городские власти и правительство страны поселили к концу жизни Коробковых так просторно именно за их с сестрой, а не чьи-нибудь там еще заслуги перед Родиной. Да и правда – мало ли Коробковым за жизнь вытерпеть пришлось? Видит Бог (про которого еще в их детстве, в тридцатых годах, учили, что его нет), много вытерпели.

Замуж Шура Коробкова выходила в сороковом году, восемнадцатилетней девчонкой. И весь их двор Шуре завидовал. Потому что за красавца, за капитана-артиллериста. И потому что в отдельную квартиру сразу, в Замоскворечье. Это, конечно, приятно было – жили Коробковы тесно: мать, отец и пятеро детей: трое сыновей и две дочери – в трех комнатах коммуналки. И только пятнадцатилетняя Вера понимала, что завидовать сестре не за это надо, а за то, что будет она теперь жить с любимым, по-настоящему любимым человеком. У матери Шуры и Веры, правда, были сомнения, потому что избранник ее дочери вдвое Шуры старше. Ну и что с того? Зато с положением человек, будущее у него, а значит, и у молодой его супруги, обеспечено.

А знала бы мать, каким окажется будущее ее зятя, подтянутого, веселого капитана Федорова, не отдала бы за него свою дочь, никогда не отдала бы.

Забрали Николая Константиновича Федорова зимой, в начале чреватого событиями тысяча девятьсот сорок первого года. Молодая его супруга Шура той ночью не плакала даже – слишком все казалось страшно и нереально.

Через несколько недель она вернулась к своим, на Арбат. Вернулась тихо, незаметно. Да и не смотрел никто из соседей в ее сторону – глаза отводили. А еще через несколько месяцев и у Коробковых, и у арбатского дворика, и у всей страны появилась другая, заслонившая собой все прочие, забота: война.

Уже в октябре сорок первого пришло извещение о смерти Кости, старшего из трех братьев Коробковых. И похоронки на остальных двоих (Василия – в сорок третьем и Валентина – в сорок четвертом) получали уже только ставшие неразлучными сестры Шура и Вера – их мама не смогла пережить смерти уже первого сына. Недолго прожил на свете и отец Коробков: в январе сорок третьего он умер в эвакуации, в Уфе.