Мятежная дочь Рима - Уильям Дитрих Страница 5

— Итак, стало быть, ты готов ответить на мои вопросы?

— Отвечу, коли смогу. — Коротко и без малейших колебаний. Истинный сын Рима.

— Хорошо. Итак, тебе известен старший трибун Гальба Брассидиас?

— Конечно.

— Ты помнишь, когда он получил этот чин?

— Еще бы — я сам привез ему приказ о повышении.

— И когда это было?

— Осенью два года назад.

— Значит, ты был гонцом?

Лонгин не был простым солдатом. И он хорошо понял мой вопрос — естественно, я был немало удивлен, что ему, старшему по званию, центуриону, поручили то, с чем мог справиться простой гонец.

— Больно уж деликатное было поручение. Герцог Фуллафод, правитель северной Британии, послал именно меня, поскольку я был с Гальбой во всех его походах и знал его лучше, чем кто-либо еще. Тяжелый человек, но отличный солдат. Гальба, я имею в виду.

— Что ты хочешь этим сказать? Что значит — тяжелый человек?

— Кавалерист. Не какой-то там светский щелкун, любитель попоек или пустопорожних разговоров. Сам он не римлянин, нет — откуда-то из Фракии, грубоватый, немного неотесанный. Верхом сидит так, словно родился в седле, а вот в грамоте не силен. Суровый, немного мрачный. Словом, как раз из тех, кого хорошо иметь рядом во время сражения.

— Согласен. — Как будто я имел об этом какое-то представление! — И как он принял эту новость? С радостью?

Словно припоминая что-то, Лонгин задумался. Потом на лице его появилась кривая усмешка.

— Неужели нет?

— Все это покажется тебе бессмысленным. Да и как же иначе, коли ты, господин, знать не знаешь, что такое Вал.

Оскорбление… правда, весьма тщательно завуалированное. Легкий намек на разницу между старым солдатом и каким-то горожанином. Смешно, честное слово! Можно подумать, эта медная бляха на груди что-то меняет!

— Я всю свою жизнь провел на Валу! — прорычал я, дав ему понять, какая сила стоит за моей спиной. — Стена Рима, она тянется от Аравийского полуострова до этих ваших болот. Думаешь, тебе удалось задеть меня? Мне доводилось обмениваться оскорблениями с надменными сарматскими воинами и скрупулезно просеивать все сплетни варваров-гуннов, кривиться от вони верблюдов берберов, воинов пустыни, и есть что придется вместе с караульными на продуваемых всеми ветрами берегах Рейна, и считать при этом огни бесчисленных костров, которые по другую сторону реки жгли германцы. И ты будешь рассказывать мне о Вале?

— Нет. Просто все это как-то… сложно.

— Ты дал слово, что ответишь на мои вопросы.

Он разом сгорбился, и на лице его промелькнула неприятная гримаса.

— Я отвечу на них. Но ты хочешь услышать честный ответ, а это… непросто.

— Не понимаю. Объясни.

— Жизнь тут, на границе, сложная. То ты простой караульный, а то, глядишь, вестник или даже посол. То на стене, то в воротах. То сражаешься с варварами, то идешь с ними на мировую. Для чужаков это как с женщиной…

— Ну, ты, похоже, слегка забегаешь вперед. Я ведь просил тебя всего лишь сказать мне, как отнесся Гальба к тому, что его назначили старшим трибуном. А ты кинулся оправдывать его.

Лонгин заколебался. По лицу его я видел, что он пытается понять, что я за человек. На нем я читал сомнение, он явно гадал, можно ли мне доверять. Да и как вообще можно быть уверенным в этом? Скорее уж наоборот, подумал я. Это я мог понять. Вообще, подумал я про себя, самое трудное в жизни — это чтобы тебя поняли.

— Ты видел своими глазами ту брешь, через которую ворвались варвары?

— Да. Я первым делом кинулся туда.

— И что ты там увидел?

Вопрос остался без ответа. Судя по выражению его лица, Лонгин явно рассчитывал получить хоть какое-то подтверждение, что мне можно верить. Что я способен понять то, что он мне сейчас скажет. Я немного подумал. Потом со вздохом принялся перечислять:

— Слабый гарнизон. Обозленных, мрачных мастеровых. И уже остывший погребальный костер, на котором не осталось ничего, кроме кучки обгоревших костей.

Лонгин молча кивнул, выжидающе глядя на меня.

— Стену чинили, — продолжал я, выкладывая потихоньку то, о чем будет сказано в моем отчете, — но не так тщательно. Не так, как ее когда-то строили. Я проверил качество извести, так вот, ее явно разбавляли. Раствор получился слабый. Подрядчик, похоже, попался хапуга, а у имперского старшего мастера просто еще мало опыта. Его предшественник погиб во время битвы. Пройдет немного времени, раствор высохнет и станет не тверже обычного песка. Поэтому все придется начать заново.

— Придется ли? — прищурился он.

Я понял, что он имел в виду. Феодосий отдал строгий приказ, но все расползалось прямо на глазах, и он был бессилен что-либо изменить. Об Адриановом вале забыли. Лучшие мастеровые и ремесленники потихоньку перебирались на юг.

— Нужно переделать, — с нажимом проговорил я. — А насколько хорошо… это уж будет зависеть от верных Риму людей — как ты, например.

Он кивнул.

— А ты наблюдательный человек, инспектор Драко. Ничего не укроется от твоего взгляда. И ты умен… возможно. Во всяком случае, достаточно, раз ты успел побывать в стольких странах и дожить до своих лет. — Похоже, это похвала, догадался я. Выходит, я ему понравился. Не скрою, слова центуриона приятно пощекотали мою гордость. Надо же, меня, человека, чье орудие — хорошо подвешенный язык, смог оценить солдат! — Возможно, ты даже честен, что, согласись, в наши дни большая редкость. Поэтому я расскажу тебе о Гальбе, и о госпоже Валерии, и о последних золотых деньках петрианской кавалерии. Патриции наверняка свалят всю вину на него, но я… я его не виню. А ты?

Я снова задумался.

— Верность — главная из добродетелей.

— Которую Рим никогда не мог по достоинству оценить.

Вот так вопрос, подумал я. Все отлично знали, в чем состоял долг солдата перед государством. Он обязан был отдать за него жизнь, если понадобится. А вот в чем долг государства перед своим солдатом?

— Гальба всю свою жизнь отдал Риму, а потом влияние, которым пользовалась эта женщина, отняло у него петрианцев, — продолжал Лонгин. — Она корчила из себя невинность, но…

— Похоже, ты в этом сомневаешься? Или мне кажется?

— По моему разумению, никто в нашем мире не бывает абсолютно невинен, — проворчал он. — Тем более в Риме. Да и тут тоже…

Невинность — это как раз то, что меня интересовало больше всего. Виновен или нет — придется решать мне. Было ли предательство? Или все дело в ревности? А может, в неопытности… или в неумении? Кто стал предателем, а кто героем? Я должен был решить… Я был богом.

И конечно, Лонгин был прав, когда говорил, что Адрианов вал нужно понять. Во всей империи не было места более удаленного от Рима, чем он, — ни на севере, ни на западе. Только здесь, в этих местах, жили столь вероломные и свирепые варвары. Нигде погода не была столь мрачной. Нигде больше не выли столь промозглые ветра, и нигде больше не было столь ужасающей нищеты, как здесь. Я слушал, изредка задавая вопросы, редкие, но всегда неожиданные и четкие. Он не отвечал на них — он рассказывал. Забыв обо всем, я слушал, взвешивая про себя каждое его слово, стараясь увидеть события его глазами, и перед моим внутренним взором живо и ярко вставало то, что произошло здесь совсем недавно.