Парадокс Вазалиса - Рафаэль Кардетти Страница 5

В порыве внезапного вдохновения Валентина зажгла лампу, закрепленную на спинке аналоя, и выгнула подвижную основу таким образом, чтобы на двойную страницу упал боковой свет.

Проявился слабый оттиск других букв, на сей раз латинских, — они шли перпендикулярно греческим и для большей четкости были прописаны умброй.

Валентина выключила лампу, и буквы тотчас же исчезли.

— Палимпсест… — пробормотала она. — Ну конечно…

Копиист воспользовался уже побывавшим в употреблении пергаментом, как поступали в то время для экономии редкого и дорогого материала. Внешний слой кожи был размыт при помощи какого-то кислотного препарата, удалившего первичную надпись, после чего пергамент был вылощен пемзой, а листы заново вложены в требник.

Это двойное — химическое и механическое — вмешательство тем не менее не уничтожило старый текст, врезавшийся во внутренние слои пергамента, полностью. «Точно так же происходит с детскими воспоминаниями, которые уходят в наиболее отдаленные пласты памяти», — подумала Валентина. Выделяя неровности рельефа, боковой свет позволял восстановить первоначальные буквы. В общем, почти как хороший психоанализ, за тем лишь исключением, что в данном случае с выключением источника света все исчезало.

Средневековые рукописи, изготовленные на основе вторичных пергаментов, чаще всего греческих или византийских, были далеко не редкостью, но восстановить удаленный текст удавалось не часто, и еще реже он оказывался интересным.

Конечно, несколькими годами ранее научное сообщество взахлеб говорило о знаменитом архимедовом палимпсесте, но то был единичный случай. В конечном счете, на расшифровку трех сохранившихся на Кодексе текстов греческого математика владелец рукописи потратил несколько миллионов долларов. Долгие годы на него работала огромная команда реставраторов, палеографов и даже химиков и физиков Монреальского университета. И это не считая целой армады знатоков греческой Античности, ученых и математиков, которые подключились к работе на втором этапе, когда речь зашла, собственно, об изучении фрагментов текста.

Для спасения палимпсеста требовались поистине фараоновские инвестиции, причем стопроцентной гарантии того, что рукопись действительно удастся восстановить, не существовало, зато вы могли быть уверены, что даже в случае успеха возместить расходы уже не сможете. В экономическом плане то было заранее убыточное предприятие.

— Вам известно, о чем в нем идет речь? — спросила Валентина.

Старик пожал плечами. На долю секунды лицо его закрыла тень, интерпретировать которую Валентина не смогла. Тень сомнения, возможно, а может быть, и фатализма. Тем не менее почти тут же черты старика приобрели прежнюю показную безмятежность.

— Есть у меня одна мыслишка, но я не совсем уверен. Мне нужно подтверждение.

По крайней мере, обладатель архимедова палимпсеста знал наверняка, что собирается искать, прежде чем броситься в разорительную авантюру.

— Вы не могли бы хоть немного приоткрыть передо мной эту завесу тайны?

— Пока нет. Прежде мне нужно получить от вас твердый ответ. Примете мое предложение — все узнаете. Даю вам слово: вы не пожалеете.

Валентина закрыла книгу и вложила ее в бархатный чехол, который в свою очередь опустила в ларчик из ценного дерева, старательно завязала фермуар и передала все посетителю.

— Не имею привычки работать вслепую. Мне нужно знать, что именно я реставрирую, перед тем как взяться за дело.

Старик не выказал ни удивления, ни разочарования. Покачав головой, он возвратил ларчик в кожаный портфель, с трудом, опираясь на трость, поднялся на ноги, вытащил из внутреннего кармана пиджака визитную карточку и протянул Валентине.

— Если вдруг передумаете, звоните без раздумий, — сказал он, поправив панаму. — Главное, хорошенько все взвесьте.

Медленной походкой он направился к двери мастерской, но перед тем как переступить порог, обернулся к реставратору:

— Когда-то вы обладали редким талантом. Он и сейчас живет в вас. Позвольте мне помочь вам вновь обрести этот дар, Валентина.

— Элиас Штерн? Тот самый?

В голосе Марка Гримберга звучало недоверие. В третий раз прочитав имя, значившееся на визитке, которую оставил Валентине старик, он провел подушечкой указательного пальца по буквам, напечатанным на картонной карточке.

— Похоже, да, — отвечала молодая женщина. — Другого с таким именем я не знаю. Во всяком случае, возраст совпадает. Я видела его фотографии времен молодости и должна сказать, что определенное сходство имеется. Больше морщин, меньше плоти, но это он.

— Невероятно. Я полагал, он давно умер.

— Уверяю, это был не призрак. При желании я могла до него дотронуться. Выглядит он сейчас, конечно, неважно, но жив определенно.

Гримберг с сожалением вернул ей визитку. Даже если бы речь шла об одном из набросков Микеланджело или древней святыне католической церкви, он вряд ли разволновался бы больше.

— Собираешься ему перезвонить? — спросил он.

— Еще не знаю.

— Это шанс всей твоей жизни, Валентина.

— Я не могу принимать решение вот так, с кондачка. Мне нужно немного подумать.

— Ты не должна упускать такую возможность, — настаивал Гримберг. — Этот тип — настоящая легенда.

Словно в противовес звучавшему в голосе энтузиазму, лицо Марка оставалось бесстрастным. Как и у большинства его коллег, отношение Гримберга к Штерну было весьма сложным: очарованный им как человеком, он испытывал отвращение к тому, чем тот занимался.

Называя Элиаса Штерна легендой, Гримберг недалеко уходил от истины: тот, бесспорно, был самым известным из торговцев произведениями искусства двадцатого века. Как и все, кто вращался в этой сфере, Валентина наизусть знала его историю, если можно так назвать те разрозненные детали биографии, которыми он иногда делился с миром.

Габриэль, дедушка Элиаса, бежал из царской России, когда там начались первые еврейские погромы. В 1882 году, с женой и детьми, он объявился в Париже, не имея ни гроша за душой. Все состояние Штерна составлял небольшой портрет, приписываемый Караваджо, в который несколько лет назад он вложил все свои сбережения.

Однажды, проходя мимо лавочки папаши Танги, торговца красками с улицы Клозель, что на Монмартре, Штерн обратил внимание на несколько картин, выставленных в витрине и подписанных неким Сезанном. Ничто из виденного им прежде не приводило его в большее восхищение.

На следующий день Габриэль продал своего Караваджо и на вырученные деньги — всего лишь пятьдесят франков — купил три столь поразившие его картины, а также с десяток эскизов и этюдов. Довольно быстро он подружился с группой художников, которым немало доставалось от критиков и публики с тех самых пор, как в 1874 году Давид Леруа [4]в своей газете «Шаривари» пренебрежительно назвал их «импрессионистами». Через несколько месяцев Габриэль уже обладал несколькими произведениями Моне, Сислея и Писарро.