Язык ада - Пабло Де Сантис Страница 5

— Когда ему было пятнадцать, ему приснились страницы из книг, написанные на неизвестном языке. Потом он узнал, что это была кириллица, и принялся изучать русский. Но он так и не смог узнать, о чем говорилось в тех книгах, потому что перестал видеть сны.

Ислас недоверчиво улыбнулся, не зная, верить или нет.

— Де Бласт — серьезный переводчик, когда он работает, он запирается в доме один на один с компьютером. Он — совсем не такой, как я, который спокойно себе переводит в баре, выпивая и закусывая. Раньше я брал с собой в бар пишущую машинку, бар был у меня рядом с домом, в центре, и я просиживал там часами. Хозяину не нравился шум, но он не решался выставить меня за дверь, потому что я уже был местной достопримечательностью, нечто вроде живого размера стиха. Однажды я понял, что люди вокруг ведут себя странно, как статисты на съемках, стремящиеся попасть в камеру. Хозяин признался мне, что он рассказывал своим клиентам, будто я писатель, пишу романы — обо всем, что происходит вокруг. Так что все они стремились со мной познакомиться, и, так сказать, обогатить меня подробностями, и разговаривали со мной с таким богатством словаря, какой бывает только у персонажей плохих романов.

Ко мне подошел Кун и попросил уделить ему пару минут.

Мы вышли из бара.

— Ты должен меня спасти. У Наума проблемы с рейсом, и он прилетит только завтра. На сегодня я остаюсь без докладчиков.

— А Валнер?

— Он занят работой в одной из комиссий. Кроме того, я не хочу открывать конгресс его выступлением.

— Я не готов, я всегда все оставляю на самый последний момент. А остальные?

— Я с ними едва знаком. А с тобой мы друзья. У тебя я могу попросить об одолжении.

Бледное лицо Куна пробудило во мне сострадание. Я безответственно согласился. Я поднялся в свой номер за школьной тетрадкой, где сделал некоторые пометки, необходимые для доклада. Там были имена, сокращенные слова, рисунки.

Я знал, что во время выступления у меня в памяти восстановятся их значения; страх потерять дар речи — это хороший стимулятор.

У двери в мой номер меня ждал Кун, как будто боялся, что я сбегу.

— Ты готов? — Он недоверчиво посмотрел на мои исчерканные листочки. — Сколько это займет по времени?

— Я не знаю.

— Ты не сделал хронометраж?

— Я же любитель.

— А если получится коротко?

— Я попрошу гитару.

Он проводил меня до зала гостиницы, где уже начинался конгресс.

Архитектор нашего недостроенного монумента предусмотрел три салона — на пятьдесят, сто и двести персон. Самый маленький назывался «Республика», средний — «Княжество» и третий — «Империя» — по некоей монархической шкале.

Нас было мало, но мы были едины: нас поглотила гулкая пустота салона «Империя».

Стол был покрыт черной тканью; в глубине высился стенд из пластика, чтобы развешивать диаграммы — в соответствии со всеобщей верой в то, что схемы и графики облегчают понимание проблем. На стенах салона были развешаны фотографии сельских видов начала века; пустые пляжи, элеватор, группа индейцев, похожих на каменные изваяния, маленькая железнодорожная станция, куда привозили соль, которую добывали из Черных соляных копей.

Я уселся в первом ряду, а Кун поднялся на трибуну. Он объявил о начале работы конгресса, поблагодарив прибывших участников от имени дирекции гостиницы и финансирующего фонда. Он говорил с таким видом, как если бы целый мир зависел от работы этого конгресса, хотя, думаю, его вообще никто не слушал.

Потом наступил мой черед. Для выступления я выбрал тему о специфических проблемах своей работы — одно из первых творений общества Каблица, статью «Эхо перевода». Как и многие из подобных работ, статья в свое время подверглась цензуре, и о ней стало известно только тогда, когда были раскрыты архивы группы.

В пятидесятых годах к Каблицу в качестве пациента обратилась одна переводчица-синхронистка. У нее возникли проблемы, когда в ходе одной из конференций она полностью потеряла нить выступления французского дипломата. С этого момента всегда, когда она слышала любую фразу, она не могла удержаться и не перевести ее. Женщина называла его «эхом», этот навязчивый голос, который мешал ей думать на одном языке. Даже во сне каждое слово сопровождалось его эквивалентом на другом языке. Но вместе с тем «эхо» предоставило ей новые возможности, не будучи однообразным, оно заставляло искать и выбирать самое лучшее в туманности синонимов и возможных толкований. Чтобы найти способ лечения, Каблиц проконсультировался с одним инженером, который работал в лаборатории МГУ над созданием машины для синхронного перевода; что-то вроде примитивного компьютера первого поколения, [7]воспринимавшего только литературные тексты, своего рода усовершенствованный вариант использовавшихся во время войны шифровальных и дешифровальных устройств. «Мозг моей пациентки представляет собой неконтролируемую машину для переводов, — сказал он инженеру, — что сделать, чтобы она прекратила переводить? Каким образом вы останавливаете свою машину, не отключая питания?»

Инженер думал над этим вопросом в течение недели. А потом позвонил Каблицу. «Я бы убедил мою машину, что существует всего один истинный язык», — сказал он. «А как мне убедить пациентку?» — спросил Каблиц. Инженер ответил: надо совершить путешествие во времени. Надо вернуть субъект к периоду, когда понятия и слова совпадали, когда имелся всего один способ передавать свои мысли, другими словами — во времена вавилонского столпотворения. Каблиц решил последовать совету инженера; он применил регрессивные наркотические препараты и сеансы гипноза, чтобы вернуть женщину в детство. Переводчица восстановила единообразное понимание слов и реального языка. «Эхо» исчезло.

— Мы, переводчики, в той или иной мере, все знаем, что это было за «эхо», мы все опасаемся, что наша одержимость работой может его разбудить, и мы уже никогда не сможем заставить его замолчать.

Закончив, я услышал воодушевленные аплодисменты. Я не обманывался: аудитория оценила мою краткость.

В глубине зала поднялась рука. На любом круглом столе или конференции, по любой теме, всегда неизменно находится индивидуум, который, извинившись за свой вопрос, пытается навязать присутствующим свою точку зрения. Сегодня — по справедливости — эту роль взял на себя Валнер.

Он начал с вопроса, знаю ли я, что язык небожителей, переданный Джону Ди небесными созданиями, был использован неким Гримесом [8]в качестве базового языка машины для переводов. Я ответил, что нет, не знаю, но он и не ждал от меня ответа.

— Машина переводит с английского на язык небожителей, а уже с него — на французский. Она состоит из зубчатых колесиков; система та же, что и в музыкальной шкатулке.