Суд и ошибка. Осторожно: яд! - Энтони Беркли Страница 5

Он взял такси и поехал в Ричмонд.

Мистер Тодхантер был холостяк.

Таков был его собственный выбор, поскольку, несмотря на полное отсутствие качеств, способных пробудить страсть в представительницах прекрасного пола, ему не раз намекали, что дело поправимо. И не то чтобы мистер Тодхантер питал отвращение к дамам, нет. Но характер его, который он не в силах был скрыть под маской циничного разочарования в жизни, был необычно мягок. Мистер Тодхантер, правду сказать, принадлежал к тем несчастным, которые то и дело напрашиваются на неприятности, неисправимо веря в лучшее в своих ближних. Никому не под силу было убедить мистера Тодхантера в том, что его друзья способны на недостойные поступки. Он знал, что, случается, взрослые обижают маленьких, что приличные на вид женщины пишут непристойные анонимные письма и что в этом далеком от совершенства мире, должно быть, многие ведут себя неприятно. Но это всегда кто-то другой вел себя таким странным, удивительным образом, никогда это не были друзья и знакомые мистера Тодхантера, которых мистер Тодхантер автоматически наделял своими высокими стандартами; и если ему предъявляли явные доказательства противного, их мистер Тодхантер с великим негодованием отвергал.

Это его свойство было сразу же очевидно любой женщине старше тридцати, и они, естественным образом, смотрели на мистера Тодхантера как на небесами сконструированного супруга. Дамы помоложе могли искоса поглядывать на его длинное костлявое тело, на небольшую лысую голову, виснущую с широких плеч, чтобы к ним адресоваться, на пыльный воротник его пиджака, как, впрочем, и на его, точно он старая дева, суетливость, озабоченность собственным здоровьем, равнодушие к их прелестям и некоторую даже обременительную ученость. Поглядывать они могли очень и очень искоса, не обладай мистер Тодхантер достоинством, которое перевешивало любую непривлекательность и какое угодно количество пыльных воротников, – а именно весьма приличным доходом.

Именно этот доход позволял мистеру Тодхантеру жить в комфортабельном доме на очень хорошей улице в Ричмонде под опекой экономки, горничной и человека, присматривающего за башмаками, садом и печными трубами.

Но сказать, что мистер Тодхантер жил в полном довольстве во всей этой красоте, – нет, нельзя. Его тревожила совесть, заставляя страдать, что он так избалован судьбой, когда два миллиона его соотечественников едва сводят концы с концами. Даже тот факт, что правительство прямыми и косвенными методами освободило его по меньшей мере от половины его состояния, с тем чтобы субсидировать его сограждан и убивать граждан других стран, не мог облегчить мук мистера Тодхантера. Не успокаивался он и тем, что на свои то ли одиннадцать, то ли двенадцать сотен в год обеспечивает комфортную жизнь одной экономке, одной горничной и одному старику, где-то еще поддерживает в докучливом безделье по меньшей мере одного трудоспособного, но потерявшего надежду рабочего и его семью, в значительной мере содержит неведомого ему чиновника, очень может быть, что никому и не нужного, и ежегодно дает своей стране полдюжины снарядов и, пожалуй, еще какую-нибудь существенно важную деталь для пулемета-другого… Нет, не удовлетворяясь всем этим, мистер Тодхантер регулярно переправлял все собранное по крохам, что удавалось сэкономить, в частные благотворительные общества, которые сам выбирал, а также собственноручно раздавал тем, кто стучался в его дверь с повествованием о жизненных передрягах.

Теперь, после всех консультаций, мистер Тодхантер рухнул в кресло, поспев как раз к чаю. Чай ему подавали в библиотеку ровно в пятнадцать минут пятого ежедневно. Ежели чай прибывал в четырнадцать минут пятого, мистер Тодхантер отсылал его назад с указанием, чтобы принесли в положенное время, а ежели на полминуты опаздывал, то мистер Тодхантер устраивал прислуге джентльменский разнос. Сегодня, поскольку ко времени хозяин не появился, чай опоздал на целых пять минут, и мистер Тодхантер, ссутулившись в своем кресле, ни слова на это не сказал.

– Ну и ну! – двумя минутами позже заметила горничная экономке. – А я-то думала, он в меня, можно так сказать, сахарницей запустит! Дурные известия получил, вот верьте слову!

– Помолчи, Эди, – одернула ее миссис Гринхилл.

Но Эди была права, и обе они это знали. Только очень плохая новость могла заставить мистера Тодхантера пропустить мимо глаз такую провинность.

Странные мысли бродили в голове мистера Тодхантера.

Они продолжали бродить всю последующую неделю, набираясь странности все больше и больше.

Всего три дня ушло у него на то, чтобы, затягивая как можно дольше, убедиться в том, что дела у него в порядке; и, как же иначе, в полном порядке они и были. После того оставалось только посиживать там и тут и никогда не взбегать по лестнице. Такое поведение, на взгляд мистера Тодхантера, выглядело неестественно, не говоря уж о скуке.

И вот тут-то эти странные мысли и вторглись в его мозг, ибо, просидев еще три дня, он понял, что больше сидеть не может. Он должен что-то сделать. Что именно, он не знал. Ну что-то. И хорошо бы что-то необыкновенное. Он вдруг осознал не без изумления, что прожил самую заурядную жизнь, и если эту унылую рутину надо прервать, то сейчас самое время. Впервые обыкновенный, подчиняющийся условностям человек, он испытал странное, нечестивое желание сделать что-то яркое, бьющее на эффект, один только раз сделать, а уж потом можно и умереть.

К несчастью, все яркие поступки других, которые приходили на ум, выглядели таким вздором! Кто-то, кажется, бросился под копыта в Дерби, чтобы доказать, что женщины имеют право голосовать. Кого-то за какую-то выходку вывели с публичной галереи палаты общин. И разумеется, этот Мосли [3], самый эффектный из всех и самый – Господи Боже мой! – дурацкий. Хотя, конечно, можно вспомнить Лоуренса Аравийского… Но вряд ли шанс, выпавший Лоуренсу, представится кому-то еще.

Что же тогда остается, все чаще думал мистер Тодхантер, в комфорте посиживая в своей библиотеке и потирая костлявые ладони, что же остается человеку в его положении, когда, движимый потребностью в самоутверждении, он жаждет совершить что-то из ряда вон, но при этом не связанное с поднятием тяжестей, беготней по лестницам и потреблением алкоголя? Ответа, кажется, не было.

Да и весь опыт жизни мистера Тодхантера ничего ему не подсказывал.

Он всегда жил, что называется, без тревог и забот. Сначала его оберегала матушка; потом закон, во время последней европейской войны запретивший брать в армию полуинвалидов и тем самым оградивший мистера Тодхантера от участия в ней, – вопреки его воле, но, нельзя не признать, во благо британской армии. Потом в чрезвычайно закрытой школе, где он одно время счел нужным трудиться, дабы избавиться от снедающего чувства своей никчемности, его щадили юные джентльмены, которые, безбожно донимая других учителей, обладали достаточным Чувством Приличия, чтобы понимать, что дразнить мистера Тодхантера – все равно что надеть перчатки на двухлетнее дитя и поставить его боксировать с чемпионом школы. Когда же несколько лет назад умерла матушка мистера Тодхантера, заботиться о нем стала его почтенных лет экономка; и всегда он был защищен от единственной воистину невыносимой напасти этого мира своим скромным, но достаточным состоянием. Таким образом, помочь мистеру Тодхантеру в том положении, в которое он попал, опыт его предыдущей жизни не мог ничем.