Свидетелей не оставлять - Сергей Зверев Страница 5

– «Столичную»! – «Гусар» протянул чек, и бутылка угнездилась в его сумке из дешевого кожзаменителя, висящей на плече.

Теперь цветы. Неподалеку целый ряд торговцев, обливающихся потом в этот не по-апрельски жаркий день. Ох, цены, цены. Нет для вас преград. Нет непокоренных вершин. Зубы у вас, как у акулы… Но, пожалуй, не стоит баловать с самого начала. И к чему откровенные намеки в виде букета цветов? Порядочной женщине это может не понравиться. Да и, честно говоря, не в его правилах дарить цветы. Последний раз он их посылал, когда положение с деньгами было несравнимо лучше, чем сейчас. Посылал не женщине, а народному судье Санину на похороны с припиской: «Спасибо, что безвременно оставил нас»… Нет, не будет он сегодня дарить цветы. В газете писали, что их запах может быть вреден для здоровья. Он не причинит даме вреда.

Слава Гусявин, справивший в конце прошлого года свое тридцатилетие, мог составить длинный список вещей, которые он любил и не любил. Любит он женщин, домашний уют, вкусную еду. Ему очень часто нравились вещи, которые, к сожалению, по воле злодейки судьбы оказывались во владении других людей. Тогда душа его вскипала от подобной несправедливости, и он прилагал все усилия, чтобы устранить такой перекос в мировом порядке. Часто, даже очень часто это удавалось сделать без каких-либо трагических последствий. Но иногда вмешивался злой рок, и черный ветер приносил в жизнь его то, что он не любил и от чего хотел держаться как можно дальше. А не любил он все связанное с Уголовным и Уголовно-процессульным кодексами. Не любил следствия и следователей, суды и судей, приговоры, колючую проволоку, конвоиров. Лучше бы их вообще не существовало на грешной земле, но, к сожалению, это мировое зло неизбежно. И неизбежными были, похоже, три ходки по «памятным местам», где побывали многие замечательные люди. И – Гусявин…

«Если вы не боитесь помочь обрести себя человеку, который однажды оступился, но полон решимости начать новую жизнь, напишите. Меня зовут Вячеслав. 30/180/70. Моя душа устала скитаться в космосе среди холодных душ». Объявление в газету сочиняли на досуге всей братвой. Насчет космоса и холодных душ придумал Штепсель – старый мошенник, отматывающий шестую судимость, и все за «куклы». Дело это было занятным, должно было скрасить один из долгих вечеров в ИТУ строгого режима в Иркутской области… Нельзя сказать, что после этих объявлений обрушилась лавина писем. Но их пришло достаточно, чтобы поразвлечь братишек. Были среди них написанные в романтическом стиле, с разными там «лютиками-цветочками» и фразами типа: «Да соединятся наши сердца в порыве любви». Были и достаточно откровенные. Одно было в стихах:

Господи, это ж надо написать такой бред!

Присылали и фотографии. Некоторые дамы были страшны как смертный грех. Некоторые – вполне приличной внешности. Были снимки десятилетней давности. Похоже, что изображенные на них были старыми девами и готовы были пуститься во все тяжкие.

Эти фотографии вызывали наибольшее оживление. Они ходили из рук в руки, сопровождаемые комментариями. Кое-кто пририсовывал на них скрытые от взоров части женского тела. Два снимка были такие, что их и дорисовывать не надо было – все и так на виду. Этот снимок Гусявин обменял на две пачки чая, которым поделился со Штепселем – тот был автором идеи.

Срок у Гусявина подходил к концу, и он решил воспользоваться этой корреспонденцией. Кандидатуру выбирали всем бараком. Необразованных «Дунек с мыльного завода» он отринул с ходу: не любил тупых коров, которые не могут связать двух слов. Выбор в конце концов остановили на Галине Ивановне Степанцовой, двадцати восьми лет от роду. И опять здесь помог Штепсель – большой дока в этих делах.

– Библиотекарь. Значит, кроме книжек своих, ничего не видела.

С фотографии стеснительно смотрела тоненькая симпатичная женщина, сидящая, скромно положив руки на колени, на диване.

– Смотри. Глаза большие-большие, – продолжал Штепсель, – наивные-наивные. А слова!.. Они идут из самых глубин женской трепетной души. Тургеневский стиль. «Вячеслав, я верю в вас и надеюсь, что вы обретете себя в этом мире, где так много прекрасного. Да, вам пришлось нелегко, но скоро все это будет позади и забудется, как дурной сон. Может быть, если мы встретимся, это будет не случайностью, а знаком судьбы». Знаком судьбы… Каково?.. Эх, Сявый, лохов ценить надо. Хороший лох, а тем паче лохиня, многого стоит. Это наше национальное достояние.

– Пожалуй.

– Живет одна, в отдельной квартире. Чего тебе еще, дураку, надо?

– Ладно. Согласен.

В ответ на это письмо отгрохали петицию на шести страницах. Каждый свою лепту вносил. Но больше всех Штепсель постарался. Когда потом вслух зачитывали, у Рынды – бугая-баклана с тремя судимостями за хулиганство и грабежи – стояли слезы в глазах. А Картавый орал:

– Ну, братки, балдеж! Ну, она, в натуре, сразу разложится!

…Гусявин поднялся на двенадцатый этаж. Мягко разъехались двери лифта. Торт в одну руку, сумку – в другую. Главное – первое впечатление. И тогда будет хата, кормежка. Домашний уют. Разляжется он в халате на диване, будет смотреть телик, а она – суетиться, готовить ужин. Потом в постель и…

– Ну, ни пуха, Вячеслав Николаевич. К черту, Вячеслав Николаевич.

Он вдавил кнопку звонка и, заслышав шаги, нацепил на лицо маску одухотворенности и задумчивости…

* * *

Глен чувствовал, что в его жизни наступает какой-то поворот. Все повороты, которые были раньше, до добра не доводили. И все они приходились на апрель. Сейчас как раз апрель… Ровно восемь лет назад в этот день все и произошло. Именно четырнадцатого числа он переступил через барьер и понял, что МОЖНО ВСЕ. Глену всегда казалось странным, что кто-то не может преодолеть этот барьер, для кого-то он непреодолим, что многие гибнут, разбиваются об него в лепешку. Например, Индюкатор… Впрочем, Индюкатор всегда был слабаком.

Зазвонил телефон. Глен подошел к столику в большой комнате и, сев на диван, поднял трубку.

– Слушаю.

– Але, Глен?

– Это ты, Червяк?

– Узнал? Значит, богатым не буду.

– Уж куда тебе.

– Не умничай особливо. Мне с тобой встретиться надо. Медведь поручил.

– Когда?

– Через два часа у телеграфа.

– Подожди, сейчас прикину.

– Хрена тебе прикидывать. В три часа у телеграфа – и баста.

– А ты не слишком круто забираешь?

– Нет, не слишком. Медведь приказал с тобой, умником, особливо не церемониться.

– Хорошо, буду.

Глен положил трубку. Медведь сказал – не церемониться. Что бы это значило? Глен в сердцах ударил по столу, и стоявшая на нем фотография упала на пол. Глен поднял ее и поставил на место. На миг нахлынула грусть. На фотографии молоденький отец в форме лейтенанта милиции обнимал мать и держал на коленях маленького Глена. Точнее, Глен тогда еще был не Гленом, а Семочкой, болезненным, худым ребенком, над которым к пяти годам уже не раз заносила смерть свою косу. Но он выкарабкивался. Уже тогда у него было огромное желание жить. Он будто шел к какой-то цели, на которую был запрограммирован. Впрочем, такие мысли стали приходить ему в голову гораздо позже.