Невеста Борджа - Джинн Калогридис Страница 50

— Тогда кто же он? — прошептала я.

— Единственный законнорожденный ребенок моей матери Ваноццы и ее мужа, — с улыбкой отозвался Чезаре.

Я заколебалась. Мне представилось, что мы с Чезаре можем свободно любить друг друга, можем растить наших детей… Но мы с Джофре были женаты, и свидетелями при физическом осуществлении брака были мой собственный отец и один из кардиналов Борджа. Нет никакой возможности его аннулировать.

Я приложила пальцы к губам Чезаре, останавливая поток слов.

— Брак был засвидетельствован, и его не отменишь, — сказала я. — Но сейчас не время говорить о будущем. Веди меня на свое ложе.

Чезаре принял мое решение. Он встал и, продолжая держаться ко мне лицом, повел меня к себе в спальню.

Ставни были заперты, но комнату освещало двенадцать свечей в золотых подсвечниках, расставленных по разным уголкам. На стене я заметила неоконченную фреску с языческим сюжетом; кровать была накрыта покрывалом из темно-красного бархата. На полу лежали шкуры, а на резном прикроватном столике стоял кувшин с вином и два золотых кубка, инкрустированных рубинами. Это была спальня принца, а не священника.

Я была готова улечься навзничь и задрать юбки для быстротечного соития, как я привыкла с Джофре. Но когда я подошла к кровати, меня остановил голос Чезаре:

— Санча, можно, я увижу тебя такой, как тебя сотворил Господь?

Я сдернула вуаль и повернулась к Чезаре. Эта просьба удивила меня. Я едва не дрожала от нетерпения и теперь заметила, что губы Чезаре тоже дрожат. Взгляд его был напряженным, почти безумным, но голос и манеры оставались осторожными и тактичными.

Решившись, я вскинула голову.

— Только если ты ответишь мне тем же.

В ответ Чезаре сбросил рясу; под ней обнаружились черный камзол из чередующихся полос черного атласа и бархата, черные штаны и кинжал на поясе — наряд знатного римлянина. Двигаясь быстро и изящно, он снял сначала туфли, потом камзол, обнажив мускулистую грудь с редкими черными волосами; Чезаре был худощав, и, когда он стягивал с себя штаны, его ключицы и ребра отчетливо вырисовывались под кожей. Справившись с одеждой, он выпрямился и застыл, послушно позволяя разглядывать себя.

Я с трепетом уставилась на него. Никогда еще я не видела полностью обнаженного мужчину. Даже заботившийся о моем удовольствии Онорато никогда не снимал рубаху во время наших развлечений и лишь приспускал штаны. Джофре тоже никогда не снимал камзола, кроме как в первую брачную ночь — обычай требовал, чтобы в эту ночь мы оба были нагими, — да и штаны, насколько я помнила, он снял полностью лишь однажды. С Джофре мы ближе всего подходили к наготе в ночи наподобие сегодняшней, когда я снимала платье и оставалась в одной сорочке. Но даже и тогда наше соитие происходило под покровом одежды.

И вот передо мной стоял Чезаре, нагой и великолепный. Взгляд мой оказался прикован к тому месту меж его ног, где из зарослей черных как смоль волос поднимался его мужской орган, недвусмысленно устремленный в мою сторону. Он был больше, чем у Джофре, и я протянула руку, желая прикоснуться к нему.

— Подожди, — прошептал Чезаре.

Он зашел мне за спину и, действуя, словно умелая горничная, принялся отвязывать мои рукава. Я сбросила их и рассмеялась, охваченная внезапным ощущением свободы, а потом принялась ждать, пока он расшнурует корсаж.

Когда с этим было покончено, я сбросила платье на пол и перешагнула через него. Какая же это тяжелая ноша — одежда! Я уже готова была стянуть нижнюю сорочку через голову, но тут Чезаре заговорил снова.

— Встань перед подсвечником — вот сюда. — Он склонил голову набок; его темные глаза сияли восхищением. — Она просвечивает насквозь, и ты выглядишь, словно ангел в облачной дымке.

Я фыркнула, стянула сорочку и швырнула ее на пол.

— В постель!

— Нет, — возразил Чезаре, настойчиво, словно художник, требующий, чтобы произведение искусства оценили по заслугам. — Стоит лишь взглянуть на тебя, — выдохнул он, — и уже невозможно усомниться в мудрости Господней.

Я улыбнулась — отчасти отвечая на его восхищение, отчасти из тщеславия. Я все еще была молода и не выкормила ни одного ребенка; моя грудь — Онорато называл ее совершенной — была высокой, упругой, не слишком большой и не слишком маленькой. Я знала также, что у меня красивый изгиб бедер и что я не слишком тощая.

Чезаре снова шагнул мне за спину и принялся распускать мне волосы, заплетенные перед сном в толстую косу. Когда он закончил, я встряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам, доставая мне до пояса. Чезаре пару раз провел по ним рукой, вздохнул, потом встал передо мной и принялся изучать, как художник изучает свое творение.

И снова он удивил меня. Разглядев меня, он шагнул ко мне, опустился на колени, словно паломник перед святыней, и поцеловал Венерин холмик у меня между ног. Я слегка вздрогнула, а потом задрожала еще сильнее, когда он принялся исследовать область под ним языком.

Смущение мешалось с удовольствием. Я подергивалась, переступала с ноги на ногу; ошеломленная этими ощущениями, я пыталась отстраниться от него, но Чезаре обнял меня за талию и крепко держал.

— Перестань! — взмолилась я, качнулась назад и едва не упала.

В ответ Чезаре приподнял меня и крепко прижал к ближайшей стене.

— Перестань! — снова повторила я, ибо эти ощущения были слишком сильными, почти нестерпимыми.

Лишь после того, как я перестала просить и принялась стонать, Чезаре наконец-то поднял голову — на губах его играла самодовольная, озорная улыбка — и сказал:

— А вот теперь в постель.

Он не стал, как я надеялась, продолжать свои игры. Вместо этого он поцеловал меня в губы; его борода и язык были пропитаны моим запахом. Я впервые ощутила тепло прижимающихся друг к другу тел, от головы до кончиков ног, и задрожала: как это может быть грешным, а не священным?

Между нами завязалась борьба. Я не могла, как это было с Онорато, просто лежать и позволять себе быть объектом чужого внимания, пассивным созданием, которое нужно завоевывать; Чезаре доставлял мне удовольствие, а я сражалась за возможность доставить удовольствие ему. Во мне поднялась некая прежде неизведанная сила, нечто одновременно и животное, и святое. Меня пожирал огонь — не дарованный Господом извне, а поднимающийся откуда-то из глубин, вечный и могучий, заполняющий меня и ореолом окружающий мою голову, как у апостолов в Пятидесятницу, как у свечи, мерцающей в настенном подсвечнике рядом с кроватью Чезаре.

Он все никак не входил в меня: он заставлял меня ждать, заставлял меня требовать, заставлял меня умолять. И лишь когда я очутилась на грани безумия, он наконец-то снизошел до меня, и я поспешно вцепилась в него, оплетя его руками и ногами с такой силой, что они заболели, но мне было все равно. Я наконец-то заполучила его и не собиралась позволить ему сбежать. Чезаре негромко рассмеялся над моей свирепостью, но в этом смехе не было отчуждения. Я видела, что в его темных глазах отражается неистовство, не уступающее моему: мы растворились друг в друге. Я больше не была для него обычной любовницей, как и он для меня. Нас захватила страсть, которую не каждому человеку дано познать в этой жизни.