Зимний сон - Кензо Китаката Страница 55

– Он уже пытался – ничего не вышло.

Без сомнения, брат был на взводе – до такой степени, что ему самому впору было оказывать психиатрическую помощь. По крайней мере это угадывалось в лицах полицейских.

– Откровенно говоря, мы в растерянности. Есть в этом деле один нюанс, который не вписывается в стандартную ситуацию взятия заложников. Складывается ощущение, что Акико Цукада защищает Оситу, человека, скрывающегося от закона. Впрочем, она настаивает на том, что ее взяли в заложницы.

– А что, полицейские не могут принять меры, которые сами собой напрашиваются?

– И какие же это меры?

– Прекратить осаду. Если вы отзовете силы и выждете три дня, я надеюсь, мне удастся уговорить Оситу добровольно сдаться властям.

– Вы действительно считаете, что полиция в силах принимать подобные решения, сэнсэй?

Детективу было не больше тридцати, однако он был мрачен, как старик.

– Я не смогу его убедить, пока вы не отзовете своих людей.

– У меня такое чувство, что случится трагедия. Я двадцать минут разговаривал по телефону с Акико Цукадой, и очень мне все это не понравилось. Оцепив дом, мы допустили трагическую ошибку. Теперь уже ничего не изменишь.

– А столичная полиция чем занимается? Они же не отступали от Оситы ни на шаг.

– Уже на месте. Это они окружили хижину силами местного подразделения. Я – из штаба префектуры. Когда мы прибыли на место, территория уже была взята в оцепление.

– Уникальный случай. От полицейских штучек тут толку никакого. А мне вы не собираетесь давать карт-бланш, так я понимаю?

– Там телевизионщиков съехалось…

– Дайте подумать, каким образом я могу его переубедить. Как только что-нибудь созреет, прибуду на место.

– Когда будете выезжать, сообщите. Столичная полиция против того, чтобы вас задействовать – распоряжение поступило с самых верхов.

Я кивнул.

– Что связывает этих двоих?

– Сложно объяснить.

Лицо детектива стало мрачнее тучи. Без лишних слов он кивнул и направился к патрульной машине.

– Этот легавый что-то пронюхал, – поговорила Нацуэ. Мы долго молчали. Я понял, что наступил вечер, даже не глядя на часы. Раздался звонок.

– Это я, Осита. Мне названивают полицейские. Я постоянно кладу трубку. С трудом до вас дозвонился. У нас тут такое кино – прожектора на крыше, и снег кружится в лучах света.

Осита говорил ровным, спокойным голосом.

– Как Акико?

– Прикорнула на диване, но скоро, наверное, проснется. Она надеется, что это дурной сон, и когда она откроет глаза, все исчезнет. Наверно, поэтому ей удалось заснуть.

– Осита, ты не хочешь поехать в больницу? Какое-то время порисуешь там.

– Это вы говорите, сэнсэй? Я не смогу там рисовать.

– Пожалуй, что так.

– Не волнуйтесь. Я пришел из вашего сердца, туда же и вернусь.

– А что с девушкой будет?

– Это ее дело. Ей самой решать – уйти или остаться, никто не неволит. Она сама ведет переговоры с полицией.

– Вряд ли она захочет тебя оставить.

– Я тоже не хочу, чтобы она уходила. Мне нечего было на это ответить.

– На улице яркий свет, но так тихо. Очень тихо. Ах да… Я хотел спросить вас кое о чем. Как вам те акварели?

– Истинное искусство. Ты понимаешь мои картины, а я – твои.

– Точно.

– Вряд ли кто-то еще сможет их понять. Да тебе это и не нужно.

– Все верно. Я не собираюсь становиться художником. И она не собирается. Жаль, что вы не с нами. Акико говорит, что невозможно – вы можете рисовать только в одиночестве.

– Что сделать с акварелями?

– Выбросьте.

– А если я их оставлю себе?

– Пожалуйста, я не против. Делайте с ними что хотите, мы их уже нарисовали.

Последняя фраза пронзила все мое существо. «Мы их уже нарисовали».

– Все, я кладу трубку.

– Зачем ты показал мне картины, которые уже нарисовал?

Я с силой произнес эти слова.

– Потому что ты – наша часть, сэнсэй. Наша с Акико.

– У тебя есть она, а ты – у нее.

– Мы – единое существо, мы друг с другом нераздельны.

– Понятно.

– Акико проснулась. Не смотрит на меня. Расставляет в ряд бутылки со скипидаром.

Она не собиралась рисовать, но я не мог выдавить из себя слово «остановись».

– Я кладу трубку.

Он дал отбой, а я так и стоял, сжимая трубку в руках.

За окнами смеркалось, но непроглядной тьмы не наступало из-за падающих на землю белых хлопьев. Я беспрерывно курил.

– Нацуэ, налей выпить.

– Не поедешь к ним?

– Я вижу цвет краха. Сейчас меня осенило, что именно этот цвет я и хотел увидеть, когда свел тех двоих. Я жаждал засвидетельствовать собственный крах. Просто если бы это случилось со мной, я бы уже ничего не увидел.

– Да нет, его можно увидеть в процессе. Ты хотел использовать этот цвет на полотне, на полотне жизни тех двоих.

– Считаешь?

– Я же спросила, к чему ты стремился в самом начале.

– Так я стремился увидеть цвет краха?

– Это не обычные картины. И крах – то, что ты пытался, но не смог изобразить на холсте. Так мне кажется.

Вдруг мне стало интересно, сумею ли я изобразить на полотне цвет, который в ту пору окутывал мое сердце. Самый обыкновенный цвет, цвет краха.

– Они погибнут?

– Скорее всего.

– Ты не можешь им помешать?

– Если они хотят умереть, я не властен что-либо изменить.

– Но ты можешь помешать им физически.

– Погибнут их сердца.

– Поэтому лучше спокойно наблюдать?

– Смогу ли я это вынести, вот что меня сейчас беспокоит.

Весна так не шла тем двоим, неподходящее время года. Как и для меня. Стояла зима, и они готовились отойти ко сну. Где же та зима, которая успокоит меня?

– Поэтому ты решил пить.

– Ничего другого не остается.

– Тогда пей. Пей, сколько сможешь.

– Знаешь, хорошо, что ты рядом. Мне так легче.

– Когда протрезвеешь, окажешься в полном одиночестве. Даже если я буду рядом, даже если ты будешь стоять на улице, переполненной народом, все равно тебе будет одиноко.