Шоу на крови - Анна и Петр Владимирские Страница 56

Любовники не видели, да и не могли бы заметить — не до того им было! — что внезапные сексуальные утехи вспугнули нескольких музейных сотрудников. До слуха тихохонько сидевших во дворике трех кумушек-смотрительниц донеслись сдавленные хрипы и стоны. Бабушки подняли глазки к окошку гардероба, выходившему аккурат во внутренний садик, и обомлели. Прямо на их глазах происходил дикий и необузданный блуд. Брезгливость и жадное любопытство, праведное возмущение и даже ужас отпечатались на их лицах. Как вспугнутые с куста вороны, они разбежались кто куда.

Федор Емельянович работал во флигеле, в комнате с двумя окнами в тихий двор. Перед ним лежали графические листы Альбрехта Дюрера, когда его слух привлекли странные шумы, доносившиеся из здания музея. Хранитель поднял голову и прислушался. Что-то кошачье почудилось ему в этих хрипящих и мурлычущих звуках. «Кошки!» — подумал он и вновь углубился в офорты немецкого художника. Но тут вибрации достигли своего апогея. Федор Емельянович отчетливо услышал женский предсмертный стон. Он отодвинул от себя папку с графическими листами, поднялся и подошел к открытому окну. Небольшое, забранное чугунной решеткой окошко гардероба светилось над полутемным двором. Именно оттуда и долетали женские вопли. Федор Емельянович протер очки салфеткой и внимательно всмотрелся. Там, в зарешеченном прямоугольнике, извивалась и билась в судорогах оргазма женщина, оглашая сумрачный двор немыслимыми стонами. Хижняк в полном шоке уставился на ее прижатую к решетке спину. Помотал головой. Ущипнул себя за нос.

Главный хранитель оказался в состоянии ступора. Он мог сколько угодно не верить глупым пенсионеркам, распускавшим всевозможные слухи и сплетни. Но нельзя не поверить собственным глазам и ушам! Выйдя из состояния «замри!», Федор Емельянович нетвердой поступью отправился выяснять, что же творится в его музее, черт бы их всех побрал!

Когда он вбежал в гардеробную, там уже никого не было. Хижняк отправился в экспозицию, где действительно шел дым коромыслом. Дымили сигары, слышался смех, раскрасневшиеся лица оборачивались на нового гостя. На опустошенных столах кое-где еще оставались фондюшницы с пончиками, фрукты и пустые бутылки из-под коньяка. Цирковые артисты уже закончили представление и переодевались в дальнем переходе между залами.

— Кто ведет всю эту тусовку?! — раздраженно спросил он у одной из смотрительниц, притулившейся на стульчике в уголке зала.

— А вон та дамочка! — указала бдительная бабушка на Завьялову. Актриса, раскрасневшаяся, с сияющими глазами, в легкой шифоновой тунике золотисто-коричневого цвета как раз прощалась с каким-то дипломатом и его женой. — Это она, развратница! В гардеробной черт-те чем занималась!

— Ей это даром не пройдет, — возмущенно погрозил он пальцем Лидиной роскошной спине.

Но вдруг остановился в некоторой растерянности. С одной стороны, ему жутко хотелось наскандалить и призвать к ответу. Но с другой… Повсюду висели картины, где были изображены такие же обнаженные мужчины и женщины, как эта, с перламутровой спиной.

Он все же подошел к ней. Все видели, как возле актрисы Лидии Завьяловой появился седой мужчина, одетый в клетчатую рубашку и джинсы. Его восприняли как технического работника, какого-нибудь грузчика или водителя, обслуживавшего презентацию. Он пытался что-то энергично втолковать актрисе. Она сначала слушала его. Потом ответила что-то резкое, причем мужчина буквально отшатнулся. Затем демонстративно повернулась к нему спиной и направилась к кому-то из гостей.

Федор Емельянович побрел назад, к работе над графическими листами. По пути он случайно взглянул на свое отражение в стекле витрины. Седой мужчина в ковбойке и джинсах. Он был так же нелеп здесь, как если бы на показ шуб «от кутюр» выскочил человек в тулупе и валенках. Здесь, на этой коньячной party, фланировали дамы в струящихся вечерних платьях, вокруг них вились джентльмены в дорогах костюмах или во фраках. Здесь были совсем другие люди. Они умели наслаждаться часами досуга. Они понимали тонкости дорогах удовольствий. На дамах посверкивали бриллианты, а тончайшие ароматы дорогих духов не заглушал запах сигар. Приглашенные на презентацию вели себя как хозяева, точно весь музей со всеми его редкостями и ценностями принадлежал им.

Хижняк с тягостным чувством вернулся в свой флигель и впервые за долгие годы работы в музее задумался, для кого же он хранит музейные сокровища. Те, кого он увидел сегодня, как раз и есть потребители искусства. Несмотря на всю свою аполитичность, пожилой хранитель был убежден, что никаким крестьянам и пролетариату искусство не нужно. Тем необходимо прикладное: коврик, чашечка, стеклянная вазочка или глиняный кувшинчик. А картины и скульптуры — уже для другой части общества. Искусством, по представлениям Хижняка, могла по-настоящему восхищаться либо нищая интеллигенция, либо богатые. Те самые, для кого лозунг «хлеба и зрелищ» в первой части уже осуществился. Хлеба, мяса, икры и прочего богатые наелись. Теперь они желали насладиться искусством.

Нет, Федор Емельянович вовсе не был против богатых. Более того, за время работы экспертом и особенно в последние годы он встречал среди состоятельных новых буржуа и просвещенных людей. Их было немного, но они были. Они собирали произведения искусства с толком, бережно и грамотно. Если этого требовало состояние картины или скульптуры — нанимали реставраторов для «лечения». Словом, были настоящими коллекционерами. Но среди богатых собирателей искусства есть разные. Иные из них напоминали Хижняку мародеров стремлением подешевле и повыгоднее продать. В их словаре даже был специфический термин: «картинка» — так они называли предмет искусства от иконы до живописного полотна. Все эти шедевры были для них лишь «картинками», за которые можно «срубить побольше капусты».

Хранителя передернуло. Его душа наполнялась яростью, когда он думал о таких хозяевах жизни. Руки сжались в кулаки. С этим следовало что-то делать. Только вот что? Взгляд его остановился на листах великого немецкого художника, и мысли его приняли новое направление. После сцены в окне гардероба графика Дюрера стала вдруг казаться ему откровенно эротичной. Открытые до сосков платья дам-аристократок, демонстративные гульфики кавалеров… Нет, искусство никогда особо не задавалось вопросом, что можно изображать, а чего нельзя. Чего стыдиться, а чего нет. Это зависит от контекста (когда и где), норм и правил этикета в разных культурах и в разные времена. В одном обществе неприлично демонстрировать наготу, в другом — открытое лицо.

Федор Емельянович снял с полки большую папку. В ней неизвестный французский художник с поразительной точностью запечатлел утренний туалет французского монарха. Король совершал омовение и одевание в присутствии придворных. Спальня монарха выглядела местом совсем не интимным. В пробуждении его величества участвовала масса народу: куафер, камердинер, брадобрей и еще куча слуг, а главное — придворные, которые решали с королем свои текущие вопросы на протяжении всего таинства его туалета. Значит, нагота тогда никого не шокировала. Зато в те времена вмешаться в разговор было верхом неприличия! Вас могли счесть невежей и даже услать в провинцию.

«Нет, — подумал хранитель, — новым богатеньким до французских монархов далековато. Развратностью, пожалуй, уже догнали! А вот пониманием искусства — это вряд ли…»