Анатомия любви - Спенсер Скотт Страница 56

Энн ушла в спальню. Я не помню, закрывала она дверь или нет. Я услышал звук расстегивающейся молнии, но ничего больше. Я выключил свет, присел на край дивана и разделся в темноте. Простыни были прохладные, мягче всего, к чему я когда-либо прикасался. Одеяло было словно кашемировое, и, когда я натянул его на плечи, прикосновение атласной окантовки напомнило мне один эпизод с собранием партийной ячейки у родителей. Я был совсем маленький, лежал на родительской кровати, куда товарищи складывали верхнюю одежду, и гладил атласную подкладку чьего-то пальто. Я только что выучил слово «шикарно» и повторял его про себя: «Шикарно». Другие воспоминания. Приходят быстро и без приглашения. Отблески того, что я видел сколько-то лет назад. Интерьер моей комнаты в Роквилле. Рождественское убранство Стейт-стрит. Образы приходили без всякого порядка, а я не пытался вспомнить или понять. Ощущение было такое, будто в части моего разума произошло короткое замыкание.

Мне не хотелось размышлять, но и засыпать сразу тоже не хотелось. Мне хотелось бодрствовать на диване, где спала Джейд. Я перевернулся на живот, подсунув под него подушку. Одеяло соскользнуло, но я не ощутил холода. В комнате было очень тепло, и Энн дала мне одеяло по одной-единственной причине: она помнила, что я люблю спать, укрывшись чем-нибудь тяжелым. Как же Джейд потела рядом со мной летними ночами, изнемогая под одеялом весь долгий, мучительный июль.

Я вжимался гениталиями в диван, пока мог терпеть, а потом перевернулся на спину. Предметы в комнате вырисовывались все отчетливее, и я подумал: наверное, близится рассвет. Однако окна по-прежнему были угольно-черными. Я приподнялся на локте и поглядел через коридор на спальню Энн. Дверь я не увидел, но заметил пробивающийся из комнаты свет, который падал узким светлым клином и обрывался шагах в десяти от моего ложа.

Как и всякий гость, я, выключив свет, слышал сотни непривычных звуков. Шум с улицы, от стен, но я знал, что так будет, и не обращал на них внимания. А сейчас я услышал звук из комнаты Энн. Она вращала диск телефона. Сначала медленно, с паузами между каждой цифрой, а затем все быстрее и громче. Щелканье диска было похоже на шаги крошечных ног, бегущих от нее ко мне. Первой мыслью было, что Энн звонит в полицию, хочет сообщить, что некто, кому суд приказал держаться от нее подальше, нарушил условия досрочного освобождения и вот сейчас спит у нее в гостиной.

Я затаил дыхание. В спальне висела тишина. Тишина, все еще тишина. На другом конце линии названивал телефон. Не может быть, чтобы полиция – там трубку берут сразу. Я услышал, как Энн шевельнулась в постели, затем услышал ее шепот:

– Привет, Джонатан. Это Энн. Я тебя разбудила… – Несколько мгновений тишины, и снова голос Энн. – Я знаю, что уже поздно. Но я пока еще не сплю. Мне не спится… Пожалуйста. Прости. Я позвонила не для того, чтобы спорить с тобой. Я понимаю, что уже очень поздно. Ты же знаешь, обычно я так не делаю. Ты должен понимать, что я беспокоилась за тебя. Я не знала, приходил ли ты, пока меня не было. Или же ты в конце концов решил вообще не появляться… Вот как? А… Ладно, прошу прощения, я рада… Джонатан. Ты сильно заблуждаешься. Я хочу показать тебе, насколько я незакомплексована. Ты слушаешь? Я хочу, чтобы ты взял такси, приехал и занялся со мной любовью… Да… Разве у меня пьяный голос? Нет, я ничем не напугана, мне просто одиноко. Но я позвонила не потому, что мне одиноко. Я позвонила… О, Джонатан. Да, всем нам прекрасно известно о том, что утром у тебя полно дел.

Она повесила трубку. Через миг она погасила свет.

Но через минуту или две Энн снова включила свет, взяла телефон и принялась набирать, как я догадался, номер Джонатана. Не делай этого, Энн, мысленно молил я. Пожалуйста, не делай этого.

На середине четвертой или пятой цифры, когда диск еще возвращался на место, она положила трубку на рычаг и выключила свет, на этот раз окончательно.

И я тут же провалился в беспамятство. Последнее, что увидел, как изменился цвет окон: стекло приобрело серовато-голубой оттенок.

На следующее утро я встал задолго до Энн. В окнах сиял солнечный свет. Пыль на внешней стороне стекла была похожа на наэлектризованную кисею. Я двигался по комнате едва слышно, словно грабитель, размышляя, не уйти ли мне сейчас же. Ванная находилась между спальней Энн и гостиной, а таким грязным и слабым, каким я казался себе, я не желал приближаться к Энн ни на шаг. Я оделся и проскользнул в маленькую кухню, чтобы умыться.

Я забыл, что записная книжка Энн висит рядом с телефоном на кухне. Тут же был блокнот и фломастер. Я дал себе время, чтобы обдумать мелкое предательство, какое собрался совершить, а затем, включив горячую воду и направив кран так, чтобы вода сливалась в раковину как можно тише, я раскрыл записную книжку в кожаной обложке и пролистал ее до буквы «Б». Баттерфилдов там не было. Я открыл на «Д», и там был твой телефон, Джейд, твой адрес – первые за четыре года сведения о тебе. Я вырвал из блокнота страницу и переписал все, держа листок на ладони. Почерк у меня был почти неразборчивый, запись больше походила на отражение в разбитом зеркале. Однако этими каракулями, штрихами, безумными росчерками я записал то, что мне требовалось. Найдется ли в мире вор, укравший мешок бриллиантов, который испытывал бы больший восторг, чем я в тот миг? Или совершающий затяжной прыжок парашютист, который сильнее меня чувствовал бы себя неподвластным земным законам? Ты была в Стоутоне, в Вермонте, жила на улице под названием Западная. Напротив твоего имени значилось три телефонных номера, все записаны разными ручками, в разное время. Даже тогда я понял, что это означает: тебя часто не бывает дома. Однако волнение, вызванное этой догадкой, было ничто по сравнению с восторгом оказаться ближе к тебе, чем я был все время с нашего последнего прикосновения.

Я подумал, уж не задержалась ли Энн в своей комнате, чтобы я успел уйти. Я не мог определить по солнцу, который час, но был уверен, что полдень уже пробил. Я снял с дивана простыни и одеяло, сложил все как можно аккуратнее. Затем полистал «Нью-Йоркер», притворяясь перед самим собой, будто ищу хороший джазовый клуб или интересную пьесу. Рядом с обратным билетом до Чикаго лежало все мое состояние: девяносто долларов. Я должен был заплатить в гостинице по меньшей мере двадцатку, и хотя я уже получил от поездки гораздо больше, чем надеялся, меня мгновенно охватило отчаяние при мысли, что придется покинуть Нью-Йорк, поскольку кончаются деньги. Я продолжал листать журнал, разглядывая карикатуры и просматривая рекламу: меховые пальто, рубиновые браслеты и безумно дорогой скотч. Меня поразило, как много денег у других людей, – поистине поразило, как будто я впервые об этом услышал.

Должно быть, я отключился. Несколько часов беспокойного сна не принесли отдохновения, так что, наверное, я задремал. Помню, подумал, если бы у нас с Джейд была куча денег, на что бы мы их потратили. Только на себя? Или делились бы с другими? Основали бы благотворительный фонд для тех, кто решил бросить все в жизни и подчиниться самым романтическим, самым неразумным велениям сердца? Монастырь для любовников, который, разумеется, был бы совсем не похож на монастырь. Мысль была, конечно, не особенно глубокая, зато порождала множество второстепенных мыслей, и я как раз развивал одну из таких, когда в комнату вошла Энн. Я не слышал, как она встала, не слышал ее шагов, но когда отвернулся от сверкающих окон, она стояла у дивана, одетая в синие джинсы и красную шелковую блузу.