Критика криминального разума - Майкл Грегорио Страница 58

— А, его! — воскликнул Люблинский. — Он что, профессор?

— А кто же он, по вашему мнению, такой? — спросил я.

Люблинский пожал плечами:

— Мне за то, что я думаю, не платят, сударь. Меня подобные вещи не интересуют. Я дал ему то, что он просил. В мире полно стариков со странными прихотями.

Я заставил себя взглянуть на него и попытался вообразить, что он сейчас думает. Все в Кенигсберге представлялось каким-то порченым, больным, боящимся дневного света. Мне стало даже как-то нехорошо от мысли, что и я вынужден был сделаться частью всего этого. Какой «талант» сумел профессор Кант обнаружить в немыслимом существе, сейчас стоявшем передо мной?

— Расскажите мне о себе, — попросил я и почти сразу пожалел о своей просьбе.

Потребовалось титаническое терпение, чтобы разобраться в его бормотании. Звали его Антон Теодор Люблинский. Родом он был из Данцига. Десть лет назад поступил в легкую пехоту и участвовал в боевых действиях в Польше. В течение трех лет его полк располагался в Кенигсберге, где, как он подчеркнул, ему совсем неплохо жилось до самого последнего времени.

— Вы чем-то недовольны здесь, Люблинский? Почему так резко изменилось ваше мнение по поводу этого города? — спросил я, полагая, что, где бы бедняга ни оказался, он повсюду должен чувствовать себя глубоко несчастным.

— Мне больше нравятся сражения, сударь. — Создавалось впечатление, что сама мысль об участии в военных действиях согревает его сердце, и Люблинский хрипло добавил: — На поле брани с противником сходишься лицом к лицу.

Угольно-черные глаза сверкнули высокомерным огнем, и он отвернулся.

Что же такого этот человек познал в жизни, что заставило его предпочесть воину миру и риск быть каждую минуту убитым спокойному существованию? Я наклонился над столом, изо всей силы ударил по нему кулаком и пристально взглянул Люблинскому в глаза. Резкий запах, исходивший от этого человека, смешивался с ароматами, наполнявшими комнату. Мне пришлось подавить сильнейшую потребность отвернуться от него.

— Я прочитал ваши официальные донесения, Люблинский, — признался я. — По правде говоря, в них очень мало информации. Расскажите мне поподробнее, что вы видели на месте преступления около «Балтийского китобоя». Вы ведь были первым, кто увидел тело, так?

Люблинский отрицательно покачал головой:

— Не совсем, сударь. Я был не один. Со мной был еще одни жандарм. Кроме того, там была еще и женщина…

— Год назад, — прервал я, — вас послали на место преступления. Вы беседовали с женщиной, нашедшей тело. Верно? Я хочу в точности знать, что было тогда сказано.

Люблинский начал свое нечленораздельное бормотание. Закрой я глаза, и вполне можно было бы вообразить, что слушаю какого-нибудь таинственного греческого оракула или голос духа, вызванного Вигилантиусом из загробного царства. Я внимательно всматривался в губы Люблинского, пытаясь по ним понять смысл произнесенного, а Кох тем временем подгонял его, поправлял, а в самых необходимых случаях и переводил.

В то утро, рассказывал Люблинский, холодный ветер дул с моря. Он встал в четыре часа, чтобы принять на себя командование охраной. Когда Люблинский сменял ночную стражу, до них дошел слух, что неподалеку от порта кто-то нашел мертвое тело. Они с Копкой, вторым жандармом, отправились на место обнаружения трупа, оставив ночную смену на посту в Крепости. Оба обрадовались возможности выйти в город вместо того, чтобы целый день без дела слоняться по Крепости. На месте преступления они обнаружили тело и женщину. Больше там никого не было. Солнце еще не взошло, улицы были пустынны.

— И что вы там увидели, Люблинский?

Несколько мгновений он молчал.

— Я тысячи рал смотрел смерти в глаза, сударь, — сказал он вдруг, как-то странно уставившись на меня своим огненным взглядом. — Видел океаны крови, жуткие раны, ужас обстрела картечью. Ничего подобного на Мерештрассе не было. Но ощущение у меня было точно такое же.

Они с Копкой не нашли никаких следов насилия, ничего, что указывало бы на то, как убийца нанес coup de grace. [20]Было очевидно, что не естественные причины привели к гибели находящегося перед ними человека.

— Ощущение, Люблинский?

Тело Яна Коннена стояло на коленях, голова опущена на камни. В такой позе мусульмане молятся своему богу, заметил Люблинский. Ничего не узнав в ходе осмотра трупа, они обратили все внимание на женщину. Повитуху, шедшую принимать роды. Женщина отказалась что бы то ни было говорить. Она вся дрожала от страха. И тут у Копки появилась блестящая идея. Он пошел за пинтой джина в ближайший кабачок.

Люблинский замолчал, создавалось впечатление, что он решил хорошенько подумать, прежде чем продолжить.

— Она не была убийцей, сударь. Это ясно.

— Ясно? Почему же?

Он ртом вдохнул воздух, издав какое-то неприятное чмоканье, словно задыхающееся животное.

— Она была до смерти перепугана.

— Как звали женщину?

Снова колебания.

— Мне необходимо знать имя повитухи, — твердо повторил я. — В вашем донесении его не было.

Конфликт разных эмоций еще больше обезобразил и без того уродливое лицо.

— Сокрытие информации считается преступлением, — напомнил я ему.

— Анна, сударь, — сказал он после паузы, продолжавшейся несколько мгновений. — Анна Ростова.

— Она сообщила вам свое имя, пока Копка отсутствовал? — спросил я.

Большие руки Люблинского нервно заметались по куртке. Он стал лихорадочно поправлять пуговицы, одергивать воротник, скатывать и снова раскатывать шапку. Наконец он взглянул на меня и кивнул.

— И почему она это сделала? Каким образом вам удалось завоевать ее доверие?

Люблинский залился краской.

— Не знаю, сударь, — ответил он. — Я… то есть я подумал, что я ей понравился.

То, что столь уродливый мужчина способен воспользоваться обещанием любовных утех от женщины, настолько экстравагантной, чтобы ему их предложить, вовсе не показалось мне чем-то совершенно невероятным. Я даже почти ощутил сочувствие к нему.

— Только по этой причине?

На лице Люблинского появилось выражение боли. Из всех омерзительных подробностей, которым несть числа в моей истории, изуродованное болезнью лицо Люблинского чаще всего тревожит мой сон и является мне в кошмарах. Его взгляд метался по комнате, рот открывался и закрывался, подобно рту карпа, повисшего на грязном крючке.

— Жалость, сударь. Она мне сказала, что ее единственный ребенок умер от оспы. Она хорошо понимала, что пришлось мне вынести. Вот и вся причина.

Я долго и пристально всматривался в Люблинского. В комнате воцарилась мертвая тишина. Слышно было только его тяжелое дыхание.