Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский Страница 59

Из раздумий на этот счет меня вырвал дикий вой, раздавшийся этажами двумя выше. Что-то в нем было и звериное, и одновременно человеческое. Ответом ему был вой своры собак со двора.

— Что это? — вздрогнула Лиза.

— Это?.. — как всегда, краешками губ улыбнулся Советник. — Да так… Журналистик один проник, теперь хулиганит в меру своей скудной фантазии. Тарзаном себя, должно быть, вообразил. Не придавайте большого значения, скоро, надеюсь, от него освободимся… Вам, право же, отдохнуть надобно, вижу, как устали. Пойдемте, провожу.

— В апартаменты? — спросил я.

— В этот клоповник? — поморщился советник. — О, нет, сие вам нынче, полагаю, никак не по рангу. Там, во флигеле, у Снегатырева семикомнатные хоромы – это, думаю, вам теперь как раз подойдет.

Усталость, в самом деле, была такая, словно на мне два дня возили дрова. Голова гудела, иногда в этот гуд проникали мерные всплески весла…

— А маршал? — спросил я зачем-то.

— Ну… — отмахнулся Советник. — Пора ему уже свыкаться с обстановкой поскромнее. Хороший адвокат – вот о чем ему думать сейчас. И ему, и Погремухину. — Затем добавил: – Елизавета Васильевна, я так полагаю, с вами?

Мы с Лизой переглянулись.

— Я с тобой, — тихо сказала она и коснулась пальцами моего запястья.

И так легко, хорошо, свободно сразу стало от этого ее прикосновения…

— Вот и славно, я так и полагал, — подытожил зорко наблюдавший за нами Паламед-Заде.

Словно бы ответом ему опять был этот тарзаний вой. В ответ Лиза крепче обхватила мое запястье, отчего я ощутил даже некую благодарность к этому неведомому воющему невесть где существу.

— Что ж, двинулись… — поднялся с кресла советник. — Нынче, после полудня, боюсь, предстоит по-настоящему тяжелый день.

…Когда мы вышли из семнадцатого номера, в коридоре к нам пристроились сзади Гюнтер и Готлиб и шествовали позади строевым шагом, держа дистанцию метра в полтора.

Двор Центра на сей раз производил весьма унылое впечатление. Решетчатый забор по периметру ограждали тесно стоявшие друг к другу автоматчики с черными масками на лицах. Во дворе никого не было, кроме одноногого инвалида со сломанной деревяшкой. Он сидел на запорошенной снегом скамейке, рядом стояла изрядно початая бутылка водки. Не глядя в нашу сторону, инвалид точил старую саблю бруском и напевал песню, заунывнейшую и, пожалуй, глупейшую из всех, что я когда-либо слыхал.

Пять бойцов сидело на траве сырой… —

пел он.

…Сидел первый, рядом третий и второй…

Рядом с третьим – и четвертый, и шестой…

…Где же пятый?.. —

И после тяжкого вздоха отвечал самому себе:

Он в боях погиб, герой!..

Иди знай, чью горькую долю он воспевал! Уж не своего ли калеченного сотоварища?..

На нас он, орудуя своим оселком, по занятости не обратил никакого внимания. Чего никак нельзя сказать о его волкодавах.

Сначала с утробным урчанием они выбрались из конуры и некоторое время, секунды две, взирали на наше шествие по двору, пожалуй, даже с некоторым интересом… А затем вдруг, выдохнув единое "Г-г-ав", разом устремились прямо на нас…

Четверть секунды спустя красные языки и хищные пасти были уже совсем рядом…

У меня за спиной что-то шпокнуло три раза, как пиво всковыривают, и псы, чуть-чуть недолетев до нас, на пол-полете, бездыханные, обрушились в снег. Из голов у них струилась алая жижа.

Голтлиб и Гюнтер убрали в карманы пистолеты с бутылкообразными глушителями.

— Верное решение, — не оборачивась, бросил им Паламед-Заде. — А то развели, понимаешь, псарню.

Ответом ему был заунывный вой откуда-то с шестнадцатого этажа Центра. И так же заунывно, по-прежнему не глядючи в нашу сторону, подпел инвалид:

— Где же пятый?..

…Он в боях погиб, герой…

Собаки были первыми обозримыми мною жертвами нашего продвижения из Центра…

…теперь уже по-хозяйски печатая по коридору флигеля шаги. Готлиб и Гюнтер с их бесшумными "игрушками" – сзади.

Проходя мимо приемной маршальского кабинета, я мельком заглянул в щель приоткрытой двери.

Из-под письменного стола виднелись ноги, обутые в хорошо начищенные ботинки, и брючины с алыми лампасами. По другую сторону стола, неестественно повернутая, лежала голова знакомого мне генерала армии, и из виска на пол стекло уже достаточно крови, она змейкой подтекала к кадушке с укурукэси.

Генерал был второй такой обозримой жертвой нашего странного продвижения.

И выл, выл, словно невесть кого оплакивая, кто-то там, на шестнадцатом этаже….

— …Лизанька, дружок!..

— …Брось, Орест, имей гордость… — прозвучало из-за другой приоткрытой двери, из комнаты, погруженной во тьму. Я узнал голоса Погремухина и Снегатырева, но какие-то сдавленные, будто мучимые кем-то.

— Эти души уже, считайте, в Аиде!.. Не отвечать! Быстрее! — приказал Паламед-Заде.

Маршальские хоромы, в которых мы очутились через несколько минут, поражали необъятностью размеров и какой-то варварской роскошью. Мохнатые ковры всех оттенков накрывали каждый сантиметр пола и стен, на некоторых коврах был довольно похоже выткан Корней Корнеевич собственной персоной. Хрустальным люстрам позавидовали бы иные концертные залы, мебельные горки утопали в таком количестве фарфора и хрусталя, что во времена оны посуды, думаю, хватило бы для безбедного приема в полном составе всесоюзного съезда колхозников.

— Располагайтесь, как найдете для себя более удобным, — сказал Советник. — Все для себя необходимое вы здесь, наверняка, найдете. Уж простите великодушно – кастеляншу сегодня к вам присылать не буду: поверьте, ни к чему нам сейчас лишние глаза. Желаю здравствовать и с комфортом провести эту ночь. Предстоит, сами увидите, трудный денек, вам необходимо окрепнуть силами. — На прощание он протянул мне свою холеную руку.

Я ее пожал в надежде, что мои недавно прорезавшиеся способности что-то подскажут мне в отношении завтрашнего, столь непростого, по его словам, дня.

И не ощутил ровным счетом ничего, ни странной пустоты, ни отдаленных всплесков.

Видимо, на моем лице дошлый Советник прочитал некоторое разочарование.

— Понимаю, о чем вы думаете, — придержав мою руку, сказал он. — Вы полагали, что ваши способности вечны и непреходящи. Мы в нашем аналитическом отделе исследовали сей феномен: увы, это не так! Вы способны улавливать только самые острые, самые решающие изгибы истории. Это вам не покер и не выигрыш в лотерею. То, что вам удалось почувствовать что-то касательно судьбы нашего (ныне покойного) генерала или меня, сирого (пока еще, к счастью, живого), означает лишь одно – что эти вещи в какой-то слабой степени определяют судьбу нашего грешного, уже истлевающего века. Вспомните: один ваш предшественник, умевший, если верить Великим Книгам, даже мертвых воскрешать, тем не менее, вопрошал, преданный страшной муке, примерно так: "Когда же кончится мука сия?" Он, знавший всё, — он попросту не знал и не мог знать судьбу своей бренной плоти. Ибо она-то как раз и есть самое преходящее и уходящее в нашем мире… Хорошо исследовав этот вопрос, могу сказать, что о себе, о своей судьбе, вы можете сказать столь же мало, сколь о судьбе былинки, гонимой ветрами: ее нет без этого ветра, иначе она не более чем гной-перегной…. Но однако…