Вечная молодость графини - Екатерина Лесина Страница 6

Ольга хочет с ним переспать. Не потому что Адам ей нравится, но потому, что он – хозяин и перспективная партия. А она достаточно устала от любви, чтобы хотеть иного.

Ольгу жаль. Себя тоже. В этом совершенно нет смысла.

– Иди, – сказал он. – Уже скоро.

Оставшееся время пролетает быстро. Вот Ольга ходит по залу, старательно поправляя цветочные композиции, которые не нужно поправлять. Затем столь же тщательно и бессмысленно разглаживает складки на шелковом покрывале, на котором стоит гроб. Самого гроба сторонится.

Ольга не любит мертвецов. И Адам ей отвратителен, но лишь самую малость, ведь, кроме него, у нее нет перспектив. Адам сам слышал, как она говорила об этом со Светочкой. А Светочка охала, ахала и посоветовала напоить и затащить его в постель. И они долго обсуждали этот безумный план.

Вот захрипел, откашлявшись, динамик. Выплюнул первые ноты в пустоту и, окрепнув голосом, заиграл Requiem aeteram doa eis, Domie.

– Я не хочу в это ввязываться, – сказал Адам, разглядывая собственные руки. Белые и гладкие. Сухие. Пахнут формалином и эфиром. И еще немного сосновой смолой, но эта нота слишком незначительна.

– Я ничего не смогу изменить.

Виски ломило от бессонницы. И скрипнувшая дверь ударила по нервам.

– И ничего не смогу доказать. Я ведь ненормальный… И какая теперь разница, а?

Ледяная ладошка коснулась шеи, пальцы скользнули в волосы, приподнимая от корней. Дернули. Отпустили.

– Ты ведь не отстанешь от меня, да? Я не гений. Гениальность – иррациональное понятие. Я просто кое-что увидел. И это странно. А еще я знаю, что тот, кто был до меня, тоже это видел. И если промолчал…

Женщину в узком черном платье Адам сразу узнал. Сейчас платье было другим, а шляпка с вуалью исчезла. Гладко зачесанные волосы делали женщину строже и старше.

Пожалуй, красива, но красота ее увядает. Женщина это знает: Адам видел.

– …значит, ему заплатили. И думаю, что заплатили не только ему. Тут появляюсь я. Что будет? Очередное принудительное освидетельствование. А ты знаешь, как просто сделать человека психом…

Руки переместились на шею. Они ласкали кожу, забираясь под воротник, и трогали мочки ушей. И Адам закрыл глаза, наслаждаясь лаской.

– …особенно, когда однажды уже было доказано, что он не нормален.

Толстяк в прежнем наряде. Рыдающая дама с гвоздиками. Она похожа на первую, строгую, но копия несовершенна. Парень. Девушка.

– И твоя сестра снова отправит меня в больницу. Я боюсь. Я не хочу снова оказаться там.

Голос утонул в пыли. И Адам, уронив голову на ладони, затих.

Анечка никогда не любила похорон. Не потому что страшно там или противно, нет. Скучно. Стоишь, пялишься, строишь скорбную мину, хотя на самом-то деле пофигу тебе и покойничек, и родня его. И родне самой – тоже пофиг. И выходит, что все собираются только потому, что так принято.

Но сегодня Анечка вскочила рано. Долго собиралась. Дважды меняла платье – первое морщило на животе, второе – на бедрах. Трижды красилась, всякий раз чуть ярче.

Так, чтобы тетечка заметила и разозлилась.

Она заметила. Приподняла бровку, но сказать – ничегошеньки не сказала. И правильно. Теперь-то ей и осталось, что молчать да слушать. И сама виноватая. Нечего было Таньку травить.

Нет, конечно, Танька той еще цацой была. Вечно кривилась да пальцы гнула. Мол, она богатенькая и вся из себя расчудесная, а Анечка и Серега – бедные родственнички. Ну и где она теперь со своим богатством? В гробике лежит!

То-то и оно.

– Ты выглядишь недопустимо, – сказала тетечка, когда садились в машину. И мамуля, вот клуша, тотчас запричитала:

– Анечка, миленькая, ну что же ты…

А ничего. Подумаешь. Как будто кому-то тут до Анечки дело есть.

– …нельзя ж на похороны так… чего о нас люди подумают? Витольд, скажи ей!

– Анна, умойся.

– Не хочу.

Папуле, как всегда, хватило. Хрюкнул, губы поджал и уставился на дорогу. Какой он все-таки… и мамуля тоже. Иногда Анечке начинало казаться, что давным-давно в единственном роддоме городка Матюхово произошла ошибка: врачи перепутали младенцев. Ведь бывает же так? Конечно! Об этом еще и по телику говорили…

У мамули нос картошкой. У папули подбородок круглый и вдавленный, а шея короткая. Он вообще на бегемота похож. Ну и на свинью, конечно, правда, только когда ест. Хотя ест он постоянно.

Вот тетечка – другое дело. И Серега, конечно. Правда, тут радости мало…

Ничего. Все исправится. Все будет замечательно!

– Тебе смешно? – Серега, сидевший рядышком, ткнул локтем в бок. – Смешно, да? Танька умерла и…

– И что? Думаешь, я по ней плакать стану?

Лицемер. Сейчас состроит скорбную мину, а то и слезу выдавит. Мамуля расчувствуется, папуля тоже, а тетечка скажет, что с Сереги надо пример брать.

Ха! Кому как не Анечке про него правду знать? Где он вчера был? То-то же! Когда б это правда была о его неземной любви к Таньке, тогда б он с другой на свиданку не бегал бы…

– А я знаю, что ты Таньку не любил, – прошептала Анечка, и Серега дернулся. Страшно? Правильно. Пусть боится. – И что с Машкой на свиданку бегал…

– Если ты кому-нибудь…

– Никому. Если ты тетечке скажешь, что я тоже должна поехать.

Конечно, он может и не говорить, все равно по-Анечкиному выйдет.

– Значит, вот ради чего все? – Серега больно сжал руку и прошипел: – Не дергайся.

Анечка и не собиралась. Не боялась она его, вот ни капельки. Это он с виду крутой да грозный, а на самом деле – рохля и мямля.

– Сереженька, мне больно, – Анечка хлопнула ресницами, раздумывая, не выдавить ли слезу. Но вовремя вспомнила про макияж и просто отцепила Серегины пальцы. Подвинулась ближе к брату и на ухо прошептала: – Сереженька, если ты не сделаешь, как говорю, то…

– То что?

– То я все расскажу тетеньке. Как ты думаешь, она обрадуется? Она ведь так тебя лю-ю-юбит… Нельзя разочаровывать тех, кто тебя любит.

Он выпятил губу и задышал часто и мелко. И подбородок выпятил. Смешной. Все смешные. Строят из себя невесть что, а правды в этом ни на грош.

– Дети, – строго сказала мамуля, отрываясь от чтения газетенки: – ведите себя прилично. Помните – мы на похоронах и Танечка была членом нашей семьи. Мы любили Танечку.

Вот уж чушь!

– Любили, – эхом отозвался папуля, облизывая губы. На широкой щетке усов заблестела слюна. Надо будет ему шепнуть, что усы теперь не модно. Хотя папеньке на моду плевать. Он про моду вообще не думает. И ни про что не думает.