Стриптиз - Жорж Сименон Страница 6

Селита в это время сидела в баре с молодым англичанином, который охотно выпивал с ней, но отказывался танцевать.

Как это всегда бывает, когда идет номер Кетти, зал погружался во тьму.

Первая яркая вспышка осветила ее затянутой в строгое платье из черного шелка. Казалось, она сошла с обложки модного журнала. В ее пальцах был зажат длинный мундштук.

Затем наступила темнота, которая сменилась новой вспышкой. А потом снова темнота, за ней последует еще вспышка. И всякий раз обнаруживали Кетти на том же месте, но чуть более раздетую, пока наконец она не предстала полностью обнаженной, если не считать положенного по правилам треугольника.

Англичанин едва бросил взгляд на это зрелище и заговорил на ломаном французском языке лондонских кабаре, где после одиннадцати вечера не подают спиртного.

— А теперь, дамы и господа…

Номер Мари-Лу был более банальным и грубым. Она тоже появилась в черном.

Ее платье, обтягивающий пояс, ее нижнее белье-все держалось на молниях. Она приглашала зрителей подходить и расстегивать их.

— Готовься, Селита…

Извинившись перед англичанином, девушка пересекла служебное помещение, быстро поднялась по лестнице. В артистической уже находилась Наташа, которая надевала свой эффектный костюм 1900 года, украшенный с недавнего времени шляпой со страусовыми перьями.

Снизу доносились приглушенные звуки оркестра и шум аплодисментов.

В костюме испанки Селита спустилась первой и, как это делали они все, остановилась у двери в зал, глядя через окошечко на окончание номера Мари-Лу, которая также осталась в конце концов обнаженной, с треугольником, как у Кетти, правда, у нее он был усеян золотыми блестками. Она сделала последний круг, прежде чем поприветствовать публику и забрать свою одежду.

Появившись в дверях, она задыхалась, тело ее было горячим и блестело от пота.

— Теперь ты.

— А сейчас я имею удовольствие, дамы и господа…

Так часто произносили эту фразу, что девушка в конце концов перестала различать слова и, подобно цирковой лошади, ждала последнего такта музыки, чтобы выскочить на арену.

Исполняя испанский танец фламенко, который она заканчивала тем, что теряла кофточку и красную юбку, Селита заметила, что исчез ее англичанин, а новенькая в своем углу не сводит с нее глаз.

Селита была единственной, кто умел танцевать, ибо мать отдала ее в восьмилетнем возрасте в школу танцев в Париже, и она уже работала в нескольких кордебалетах. В отличие от остальных она никогда не обнажала грудь, которая несомненно была более упругой и красивой, чем несколько обвислый бюст Мари-Лу. Не было у нее также и приклеенного к низу живота треугольника, но как полагается в испанских танцах и во французском канкане, она надевала панталоны из тонкого батиста с воланами.

Для пятницы было много народу. Плотный слой дыма висел над головами. Уже начали раздавать смешные шляпы. Мсье Леон, как обычно во время выступлений, стоял у входа и подавал публике сигнал аплодировать. Удалось ли добиться победы в отношениях с ним, как иногда ей казалось и как страстно хотелось?

Их взгляды встретились, но она ничего не могла прочесть в его глазах, кроме разве что нетерпения, связанного, несомненно, с Мадо.

Закончив номер, Селита, как и Мари-Лу до нее, бросилась к двери, ведущей в служебное помещение, и столкнулась с Наташей, которая ожидала своего выхода, держа в руке зонт сиреневого цвета с длинной ручкой.

Мари-Лу уже снова спустилась в зал и сидела за столиком тех двух клиентов, которые пришли первыми.

Они в конце концов пригласили ее. В артистической Кетти переодевалась, чтобы сойти вниз, и на ходу бросила Селите:

— Зал сегодня забит!

К двум часам, если публика еще не разойдется, состоятся второй сеанс выступлений, и все начнется сначала: те же объявления Джианини, все та же железная лестница с непрестанными спусками и подъемами, переодевания и раздевания, придется покидать, извинившись, посетителя и неизвестно, найдешь ли его после выступления.

Она надела свое платье «завлекательницы», тоже, стати сказать, уже не новое, спустилась, посмотрела через окошечко на номер Наташи, самый сложный и изощренный. Наташа была прекрасно сложена, но такого высокого роста, что, глядя на нее, приходила в голову мысль скорее о статуе на площади, чем о женщине, с которой хотелось бы переспать. Эта злая шутка принадлежала не Селите, а одному посетителю-итальянцу, который приезжал в Канн раз в месяц, чтобы играть в казино, и появлялся только в тех случаях, когда слишком быстро впускал сумму, выделенную им для проигрыша.

Снова дробь барабанов, опять удары тарелок, затем наступила почти торжественная тишина. Именно в этот момент Селита проскользнула в зал и остановилась у двери.

— А сейчас, как в каждую пятницу, дамы и господа, мы переходим к любительскому стриптизу… Дирекция «Монико» уверена, что среди наших очаровательных посетительниц наверняка есть таланты, которые еще об этом не ведают, есть женщины и девушки, страстно желающие выступить…

Этот еженедельно произносимый текст, сопровождаемый подмигиванием и прерываемый паузами, Джианини прекрасно отработал раз и навсегда. Начали гаснуть лампы. Вместо них включился прожектор, который стал шарить по залу, освещая тот или иной столик. В одних случаях он задерживался, в других быстро скользил дальше, высвечивая то чье-нибудь лицо, то декольте, то скрещенные ноги. Дирижер тем временем продолжал свой треп:

— Итак, кто же эта дама или барышня, которая желала бы выиграть бутылку шампанского, предоставляемую дирекцией?.. Вы, мадам?

Зная, что это вызовет смех, он выбрал одну из голландок, пунцовую от смущения. Она хохотала, как дитя, а ее муж, смеха ради, подталкивал ее, приглашая на сцену.

Селита не сводила глаз с Мадо. Та сидела неподвижно, губы ее побелели, сжались. Она, казалось, перестала дышать.

Селита знала, что не одна она смотрит на новенькую: не менее внимательны, чем она, хоть и по разным причинам, были хозяин, стоящий у входа, и мадам Флоранс, сидящая за кассой.

В какой-то момент руки девушки потянулись к сумке, как если бы она хотела схватить ее и ринуться к выходу. Жюль, который поворачивал прожектор, должно быть, уловил это движение и угадал угрозу, ибо сразу же направил свет на нее.

Джианини понял, что настало время.

— Вы, мадмуазель?

С затравленным видом, она продолжала сидеть, не шелохнувшись.

— Могу ли я спросить, как вас зовут?

Ее губы шевелились, но никакого звука не доносилось.

— Как вы сказали?.. Гортензия?.. Урсула?.. Пелажи?..

На этот раз посетители, сидящие близко от нее, сумели услышать, и один из них громко повторил.

— Мадо.

— Мадо! Это очень мило! Итак, мадмуазель Мадо… ибо я понял, что вы мадмуазель?