Немые и проклятые - Роберт Уилсон Страница 6

— Итак, вы убеждены, что сеньор Вега не участвовал ни в криминале, ни в сделках, граничащих с незаконными?

— Ничего подобного мне не известно.

— И вы не можете назвать причину, по которой кто-то хотел бы его убить?

— Послушайте, инспектор, я занимаюсь юридическими аспектами бизнеса моих клиентов. Меня редко посвящают в детали личной жизни до тех пор, пока это не влияет на бизнес. Я знаю всё о деятельности его компании. Если он занимался чем-то еще, то меня в качестве адвоката не нанимал. Будь у него роман с чужой женой, в чем я сомневаюсь, я бы об этом не узнал.

— А что скажете об обстоятельствах преступления, сеньор Васкес? Сеньора Вега наверху, задушена подушкой. Сеньор Вега в кухне, мертвый, рядом бутыль из-под жидкости для прочистки труб. А их сын Марио ночует у соседей.

Молчание. Взгляд карих глаз уперся в грудь Фалькона.

— Похоже на двойное самоубийство.

— Но, судя по всему, один из них должен был убить другого.

— Вероятно, Рафаэль убил свою жену, а затем себя.

— Вы в последнее время замечали у своего клиента признаки… э-э… неуравновешенности?

— Откуда кому-то знать, что творится в голове другого человека?

— То есть ему не грозил коммерческий или финансовый крах?

— Об этом нужно расспросить бухгалтера Веги. Впрочем, бухгалтер лишь считал деньги. Он вряд ли был в курсе всей финансовой деятельности компании.

— А кто мог быть в курсе дела?

— Рафаэль сам был финансовым директором своей компании.

Фалькон протянул ему блокнот. Васкес записал имя бухгалтера — Франсиско Дорадо — и его адрес.

— Не известно ли вам о каком-нибудь назревающем скандале с участием сеньора Веги или его компании? — спросил Фалькон.

— Постойте! Теперь я вас узнал, — вдруг перебил его сеньор Васкес и впервые улыбнулся, показав неестественно безупречные зубы. — Фалькон. Я сразу и не догадался… Что ж, старший инспектор… Вы до сих пор живы-здоровы, работаете в полиции, а ведь мой клиент не пережил ничего даже отдаленно похожего на ту трагедию, что пережили вы.

— Но я не совершал преступления, сеньор Васкес. Мне не грозило бесчестье или позор.

— Позор, — повторил адвокат. — Вы думаете, в современном мире позор имеет прежнюю силу?

— Все зависит от общества, в котором вы строите свою жизнь. От того, насколько для вас важно его мнение, — сказал Фалькон. — Кстати, завещание сеньора Веги хранится у вас?

— Да.

— Кто, кроме сына, ближайший наследник?

— Как я сказал, у него нет семьи.

— А у жены?

— У нее сестра в Мадриде. Родители живут здесь, в Севилье.

— Нам нужен кто-нибудь, чтобы опознать тела.

В дверях появился Перес.

— Вынули записку из руки сеньора Веги, — сказал он.

Они вернулись на кухню, протиснулись мимо криминалистов, которые толпились в коридоре со своими чемоданчиками и ждали, пока их пустят на место преступления.

Записка уже лежала в пластиковом пакете для улик. Кальдерон подал ее инспектору, подняв брови. Фалькон и Васкес нахмурились, прочитав текст, и не только потому, что двенадцать слов были написаны на английском.

«…растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…»

Среда, 24 июля 2002 года

— Вы понимаете, что означает эта фраза? — спросил Кальдерон.

— Совершенно не понимаю, — ответил Васкес.

— Почерк кажется вам обычным?

— Определенно это почерк сеньора Веги… все, что я могу сказать.

— Он ничем не отличается от его обычного почерка?

— Я не эксперт, господа, — замотал головой Васкес. — Мне кажется, когда он это писал, рука его не дрожала, но почерк выглядит скорее тщательным, чем беглым.

— Я бы не назвал это предсмертной запиской, — заявил Фалькон.

— А как бы вы это назвали, инспектор? — спросил Васкес.

— Загадкой. Это требует расследования.

— Интересно, — сказал Кальдерон.

— Правда? — отозвался Васкес. — Принято считать, что работа следователя очень увлекательна. Теперь я вижу: так оно и есть.

— Не думаю, что убийце наша работа представляется такой уж увлекательной. Ему-то совсем ни к чему, чтобы его поступки расследовали, — усмехнулся Фалькон. — Ведь он надеется от нас улизнуть. К чему я об этом говорю? Чуть раньше вы сказали, что случившееся с семьей Вега похоже на самоубийство. Но что, если это все-таки убийство? В таком случае убийца изо всех сил постарался бы навести следствие на пришедшую и вам в голову мысль, подсунув нам внятную предсмертную записку, а не замысловатую фразу, заставившую следственную группу задуматься: «Что все это значит?»

— Если только он не сумасшедший, — сказал Васкес. — Не один из этих серийных убийц, бросающих вызов обществу.

— Ну, какой же это вызов! Обрывок записки, написанной рукой сеньора Веги, отнюдь не выглядит как попытка психа раззадорить следствие. Это слишком двусмысленно. И потом, на месте преступления нет деталей, которые мы ассоциируем с убийцей-психопатом. Например, такие люди придают значение положению тела. Они встраивают в картину элементы своей одержимости. Обозначают свое присутствие, дают понять, что здесь не обошлось без работы изощренного ума. В кадре, смонтированном серийным убийцей, нет случайностей. Бутылка жидкости для труб не остается там, где упала. Всему придается особое значение.

— Что же получается? Супругов Вега убил некто неизвестный в расчете, что полиция станет расследовать дело? Да какой нормальный человек на это пойдет? — спросил Васкес.

— Человек, имевший вескую причину ненавидеть сеньора Вегу и желавший, чтобы все узнали, кем он был на самом деле, — ответил Фалькон. — Возможно, вам известно, что расследование убийства — процедура очень неделикатная. Чтобы найти мотив, мы должны не только провести вскрытие тела жертвы, но и обнажить, вывернуть наизнанку жизнь погибшего. Нам придется вникнуть во все аспекты его деловой, общественной, публичной, частной жизни настолько глубоко, насколько это возможно. Может быть, сам сеньор Вега…

— Но вы ведь не сможете заглянуть человеку в голову, правда, инспектор? — перебил его Васкес.

— …пытается передать нам сообщение. Сжимая записку в кулаке, он, возможно, просит нас расследовать это преступление.

— Простите, что перебиваю, но это очень важно! — горячился Васкес. — За годы работы я убедился: у каждого человека три голоса — публичный, чтобы говорить с миром, частный, который он оставляет для семьи и друзей, и самый сложный из них — голос, звучащий в его голове. Тот, которым он говорит ссамим собой. Успешные люди вроде сеньора Веги — я знаю это точно! — никогда и никому не позволят услышать этот голос: ни родителям, ни жене, ни своему первенцу.