Опасность на каждом шагу - Майкл Ледвидж Страница 6

— Я — au pair, [2]— сказала Мэри Кэтрин. — Нона сказала, что она вас предупредила.

Au pair? Нона? Я вспомнил, что Ноной зовут мать Мэйв. Жена неохотно рассказывала о своем детстве в Донегале. Я всегда подозревал, что у нее несколько эксцентричная семья.

— Извини, э-э, Мэри, да? — протянул я. — Я, м-м, все-таки не понимаю, о чем ты говоришь.

Мэри Кэтрин открыла рот, будто собираясь что-то сказать. Потом закрыла. Ее фарфоровое личико залилось румянцем, и она подхватила свои вещи.

— Простите, что отнимаю ваше время, сэр, — огорченно пробормотала она. — Кажется, я ошиблась. Извините.

Когда она подошла к лифту, вещмешок соскользнул с ее плеча. Я вышел на площадку, чтобы ей помочь, и мой взгляд упал на кучу корреспонденции. Писем накопилось порядочно, и мои добрые соседи Андерхиллы засунули всю кипу под журнальный столик, чтобы освободить на столешнице место для своей коллекции старинных деревянных щелкунчиков.

Из середины кипы торчал маленький, необычного вида конверт.

— Погоди, — сказал я. — Подожди минутку, Мэри Кэтрин. Одну секунду.

Я вскрыл конверт. Письмо было написано мелким, неразборчивым почерком: все, что мне удалось разобрать, — это одного «Дорогого Майкла», пару «Мэри Кэтрин» и подпись: «Да благословит тебя Господь в это тяжелое время. С любовью, Нона».

Правда, я так и не понял, что это все значит.

До сих пор я даже не был уверен, жива ли теща. Одно знал наверняка: было уже очень поздно, и я слишком устал, чтобы сейчас во всем разбираться.

— А, так вот оно что, — сказал я как раз в тот момент, когда двери лифта с грохотом открылись. — Значит, это ты — Мэри Кэтрин, наша au pair.

В ее ярко-синих глазах мелькнула неприкрытая надежда. Но куда мне ее положить? Квартира забита до отказа. Потом я вспомнил, что на верхнем этаже есть комната прислуги — она перешла к нам вместе с квартирой, и мы использовали ее вместо кладовой.

— Пойдем, — сказал я, подхватывая вещмешок девушки и заходя в лифт. — Я покажу тебе, где расположиться.

У меня ушло добрых двадцать минут на то, чтобы убрать из комнатушки колыбель, детские игрушки, старые автомобильные сиденья и велосипеды Крисси и Шоны с изображениями Барби и трех принцесс.

Когда я снова поднялся наверх с постельным бельем, Мэри Кэтрин уже развернула матрац на кровати со стальной рамой и аккуратно раскладывала вещи по ящикам комода, который мы в свое время приспособили под пеленальный стол.

Я на минуту задержался, разглядывая ее. На вид лет двадцать пять — двадцать семь. Не очень высокая, но чувствуются энергия и честность. «Не робкого десятка», — отметил я про себя. Впрочем, для ее работы это как раз было неплохо.

— Нона не сказала, сколько у нас детей, так ведь?

— Она сказала — «стая». «Настоящая стая» — так, по-моему, она и выразилась.

— «Стая» — это сколько? Откуда ты приехала? — продолжал я.

Мэри Кэтрин вздернула брови:

— Пятеро?

Я покачал головой и поднял вверх большой палец — «поднимай ставку».

— Семеро?

На лице Мэри Кэтрин мелькнуло паническое выражение, когда я повторил свой жест.

— Ну не десять же?! — воскликнула она.

Я кивнул.

— Слава Богу, все приучены к горшку. И они прекрасные ребятишки. Но если ты захочешь уйти сейчас, завтра или через неделю, я все пойму.

— Десять? — переспросила Мэри Кэтрин.

— Единица и ноль, — улыбнулся я. — Да, и если хочешь у нас работать, тебе придется называть меня Майком. Или идиотом, если угодно. Но пожалуйста, не называй меня мистером Беннеттом.

— Хорошо, Майк, — ответила Мэри Кэтрин.

Уходя, я заметил, что с ее лица не сходит паническое выражение.

— Десять, — пробормотал я.

Великолепная десятка.

Я спустился вниз, забрался под холодное одеяло и не мог сомкнуть глаз. На завтра были назначены похороны Кэролайн Хопкинс — очередная грустная новость.

Я лежал в темноте, слушая завывания зимнего ветра. Где-то далеко — скорее всего на Бродвее — сработала автосигнализация, прошла все мучительные стадии электронной агонии и залилась снова.

Целый час я упрямо отказывался жалеть себя. Это ведь не мое тело восстало против меня. Это не я посвятил тридцать восемь лет своей жизни помощи другим людям. И я по крайней мере доживу до своего тридцать девятого дня рождения.

А потом я заплакал. Слезы накатывали медленно, болезненно, как первые трещины на льду озера, по которому я слишком далеко зашел. Но через минуту моя стальная выдержка разлетелась на тысячу кусков, и я раскис.

В свое время я всей душой поддержал идею жены усыновить ребенка. После того как мы обнаружили, что не можем иметь детей, я был готов на все ради Мэйв. Я так любил ее, что хотел сделать счастливой любым способом.

Но когда мы удочерили Джейн, я засомневался. Трое детей в Нью-Йорке? Квартплата была немаленькая, а я никогда не был Рокфеллером.

Однако Мэйв показала, что нам хватит места и в доме, и в наших сердцах еще для одного ребенка. После Фионы и Бриджит я только молча закатывал глаза, когда Мэйв заводила разговор об очередном приемыше детского дома или беспризорнике. Она всегда спрашивала: «Что слону лишний фунт поклажи?»

«Но как слону жить без сердца?» — думал теперь я. Слезы струились по щекам.

Я понимал, что ни за что не справлюсь один. Старшие уже без пяти минут подростки, а младшие… Боже правый, как я мог взвалить на себя ответственность за их жизнь, счастье и будущее?

Потом я услышал, как открылась дверь.

— Пип-пип! — сказал тоненький голосок.

Это Крисси. Каждое утро она приходила к нам в спальню с пустой миской для хлопьев и притворялась каким-нибудь маленьким голодным животным: котенком, щенком, пингвинчиком, а однажды даже броненосиком.

Дочка подошла на цыпочках к краю кровати.

— Пип-Пип не спит, — сказала она.

Я вытер слезы о подушку.

— Большой Пип тоже не спит.

Она не спала в нашей постели с тех пор, как ей исполнилось два годика, и я уже собирался встать, чтобы уложить ее в кроватку и убаюкать, но затем передумал и откинул одеяло.

— Быстренько забирайся в норку, Пип-Пип!

Крисси забралась под одеяло, я и понял, что, как всегда, здорово ошибся. Дети не были непосильной ношей. На самом деле они единственные не давали мне расклеиться и бросить все.