Комната смеха - Анна Данилова Страница 6

– А какая сегодня каша: рисовая или пшенная?

– Рисовая. Говорят, на молоке.

…Я сбросила с себя халат. Мне казалось, что в ванной комнате до сих пор пахнет мертвечиной. Да что же это такое?

Когда зазвонил телефон, я чуть не упала – настолько нервы мои были на пределе. Подбежала, схватила трубку и, услышав голос Гарманова, предательски зашлась в плаче. Не могла остановиться…

– Все, еду, не реви. Хочешь, по дороге торт куплю?

Совершенно чужой мне человек одним телефонным звонком вернул меня к жизни.

Я вернулась в комнату, спрятала Баськину помаду в сумочку и легла на диван, вытянувшись в струнку и закрыв глаза, пытаясь сосредоточиться. Конечно, я думала о той пятнице, 8 ноября, когда какие-то мерзавцы заманили нас с Баськой в квартиру на улице Бахрушина, изнасиловали, поиздевались над нами и вышвырнули из окна прямо на тротуар. Как ненужных и надоевших кукол с выбитыми глазами и вырванными волосами. Мне подумалось, что, слушая Гарманова, я даже не удосужилась спросить, в чем были мы, Баська и я, когда нас соскребали с асфальта. Неужто мы были голыми? Вспоминая фотографии мертвой Баськи, я почему-то видела перед собой лишь ее залитое кровью ухо, разбитое лицо и неестественно вывернутые ноги, тоже в кровоподтеках. Что же с нами произошло? С чего все началось и когда? Кто первый позвонил или пришел? Куда пригласил? Что предложил? Где мы с ней встретились? Куда пошли? Кого встретили? Что нам могли сказать такого, чтобы мы поверили и согласились пойти на квартиру к совершенно чужому человеку? Сколько их было?.. Как и с чего все началось? Были ли эти отморозки пьяными или обколотыми? И верит ли сам Гарманов в то, что хозяйка квартиры, из которой нас выбросили, ни при чем? А что, если она все знает и покрывает своего внука или племянника? Может, ей угрожают?

Я подумала о том, что если бы не мое нездоровье, то сама бы непременно разыскала эту квартиру, эту бабку и душу бы из нее вытрясла, чтобы только узнать, кого она покрывает. Знаю я этих старух. Вечно прикидываются несчастными, одинокими, нищими, а сами покупают стерлядь на рынке и копят деньги на стеклопакеты.

И вдруг снова эта дурнота. Этот страх, который накрывает с головой. На макушке такое ощущение, словно ее поливают сверху тонкой струйкой ледяной воды, – это нервное. Говорят же: волосы на голове шевелятся. И я не могу сказать, что этот страх конкретный. Я же не знаю своих мучителей и насильников в лицо, я не знаю, кого конкретно бояться, я боюсь вообще. Страшно боюсь. До головокружения, до обморока, до смерти. А еще много мыслей о кладбище, о земле, начинающей промерзать холодными ноябрьскими ночами, той самой кладбищенской земле, в которую буквально через пару дней закопают мою лучшую подругу, мою Баську.

Пришел Гарманов. Как осветил меня изнутри. Дурнота закончилась. Увидев его на пороге, я испытала невероятное облегчение. Совершенно незнакомый мне, чужой человек стоял передо мной с коробочкой торта в руках и смотрел на меня усталым взглядом.

– Привет, заяц, – сказал он, протягивая мне торт.

– А почему заяц? – покраснела я по еще не известной мне пока причине. Стушевалась просто.

– А потому что трусишка зайка серенький.

– А… Понятно. Проходите. Если бы вы не пришли, не знаю, что со мной было бы. Мне нехорошо… И перед вами неудобно… Может, вас дома кто ждет, а вы… тут… Неприятности будут? Или вы на пару минут?

– Вообще-то, я хотел попроситься к тебе на ночлег. Я и зубную щетку взял. Можно?

В груди у меня стало горячо, и дыхание перехватило. Я не верила своим ушам.

– Вадим…

– Можно без отчества.

– Вадим, я ужасно рада, что вы пришли. Я постараюсь, чтобы вам было здесь хорошо. Вы же понимаете, что меня надо охранять… Я же живой свидетель. Мои мучители не знают, что я ничего не помню, а потому могут желать моей смерти. То есть наверняка захотят избавиться от меня. Ведь так? Ведь мне есть чего бояться?

– Да успокойся ты. Я же здесь. Ставь чай, будем торт есть…

Он снял пальто, разулся, прошел в комнату, сел в кресло и тут же уставился на экран телевизора, где шли новости. Я пошла на кухню, поставила чайник, засыпала заварку, порезала на куски торт. Села за стол, положила руки на столешницу и увидела, что они дрожат. Сильно дрожат. Затем вышла из кухни, заглянула в комнату – Гарманов, оставаясь все в той же позе в кресле, делал вид, что смотрит телевизор, хотя на самом деле глаза его были плотно закрыты, да и похрапывал он слегка. Смешно. Сон застал его врасплох. И разбуди я его сейчас, он не сразу поймет, наверное, где находится и с кем.

Я на цыпочках подошла к вешалке и потрогала его пальто. Затем, рискуя всем на свете, осторожно сняла его с вешалки и накинула себе на плечи. И сразу же мне стало холодно. Я поняла, что стою на обочине дороги. Идет холодный дождь. Вокруг стоят милицейские машины, белый фургон «Скорой». Слева от меня, в овраге, поросшем деревьями с уже облетевшей листвой, лежит искореженная, обгоревшая машина. В воздухе пахнет гарью. В моей голове ни одной мысли о том, что я вижу. Внутренним зрением я обращен к женщине, обнаженной женщине, крепко спящей на незнакомой мне кровати. И я знаю ее и не знаю. К тому же я испытываю к ней очень сложное чувство: я люблю ее, я хочу ее, но одновременно я знаю, что никогда не увижу ее, я не хочу ее видеть, не могу… Более реально: мой взгляд скользит вниз, прямо у моих ног, на покрытой грязью обочине трассы, явно загородной трассы, лежит уже другая женщина. Точнее, то, что от нее осталось. Обгоревшая субстанция, едва прикрытая желтой клеенкой. Откуда-то взявшийся тусклый луч солнца высветил оригинальную пряжку на поясе ее одежды. Непонятно, пальто это или платье. Рядом с обгоревшим трупом – туфли. Закопченные, ставшие похожими на замшевые, с острым каблуком. Вероятно, ее туфли. Кто-то говорит: «Как она могла вести машину на таких каблуках?» Еще один голос: «Мужу еще не сообщили?»

…Я, потрясенная, сбросила с себя пальто моего гостя и спасителя и повесила его на место. Сходить с ума было приятно.

Алексей Владимирович Тарасов пил коньяк у себя на кухне. Даже похоронив жену, он продолжал все еще воспринимать мир таким, каким он был до ее смерти. Он пил коньяк, но думал, что дома он не один, что Эмма рядом, где-то очень близко. Или стирает что-то в ванной, или гладит в комнате перед включенным телевизором, или просто читает в спальне, зажав в кулачке жареные семечки. Эмилией ее редко кто звал. Все звали ее Эммочкой, для Алексея она была Эммой. Она была необыкновенной женщиной. Красивой, умной, в меру ироничной и очень непритязательной. Работала в каком-то институте, который занимался неизвестно чем. Жена много раз объясняла Алексею, чем именно, но он так и не понял. Что-то связанное с биологией, химией или биохимией. Таких странных институтов в Москве – сотни, если не тысячи. Большое серое здание, куда вход только по пропускам. В здании есть все: и своя столовая, и свой санаторий-профилакторий, и маленький комбинат бытовых услуг, и даже бассейн… Микромир, в котором восемь часов в сутки проводила Эмма. Утром вставала, приводила себя в порядок, завтракала и бежала, чтобы успеть на служебный автобус. Вечером прибегала, готовила ужин, прибирала в доме и ложилась отдыхать. Они прожили вместе восемь лет. Алексею было сорок два года, Эмме – тридцать четыре. Детей не было. Что-то не получалось. Разговаривали мало – стали понимать друг друга без слов. Жизнь была налаженной, упорядоченной, простой, удобной. Гостей принимали редко – Алексей ревновал жену ко всем мужчинам, которые появлялись в их доме. И хотя она никогда не давала повода для ревности, Алексею достаточно было поймать взгляд мужчины, обращенный к Эмме, чтобы испытать неприятное до тошноты чувство кажущейся заброшенности и приближающегося одиночества. Воображение его тотчас рисовало жену в объятиях этого мужчины. Он был уверен, что то чувство восхищения, какое не проходило у него по отношению к жене вот уже восемь лет, свойственно и другим мужчинам, находящимся рядом с Эммой, будь то на работе или в иной обстановке. И он ревновал Эмму, получается, к целому институту, к тому микромиру, вход в который для него, Алексея, был закрыт. Нет, он мог бы, конечно, выписать пропуск и пройти туда, встретиться с женой и поговорить с ней на лестнице. Но и это была бы мука. Увидев в каждом проходящем мужчине своего потенциального соперника, он испытывал бы снова и снова саднящее чувство собственника, который рискует в любой момент потерять принадлежащую ему дорогую вещь. При такой болезненной ревности семейная жизнь могла бы превратиться для обоих в ад, если бы не выдержка, благодаря которой Алексей старался лишний раз не устраивать жене сцен. Он просто молча переживал, ревнуя ее ко всем подряд, но в душе радуясь, что мужем такой красивой женщины все же является он, а не кто-то другой. И что только ему позволено видеть ее во всех домашних положениях, в неприбранном и неодетом виде, купающуюся в ванне, укладывающую свои красивые каштановые волосы перед зеркалом или мирно спящую на супружеском ложе.