Копия любви Фаберже - Ольга Тарасевич Страница 6

Он только успел осознать все это, как во рту заплескалась солено-горькая кровь, а боль запустила когти в грудь и резко выдернула свои лапы.

Собственный стон, вырвавшийся из окровавленного рта, показался Волку невыносимым, хуже скрипа ногтя по стеклу, отвратительнее визга плохо смазанной двери. Потому что он портил доносившуюся из глубины общего зала негромкую божественную музыку.

Слух и голос у Волка вроде бы имелись, пацаны слезу пускали, когда он на гитаре лабал «А помнишь, девочка, гуляли мы с тобой». Но это, конечно, так, для баловства. Никогда он музыкой не интересовался, другие дела всегда были важнее и серьезнее.

Но в тот момент… Он все сразу быстро понял. Звучит какая-то классика. И она невероятна, божественна. Это она была тем светом и полутенью, теплом и прохладой. А теперь… ледяной водопад инструментов и голосов сплетается в последних страшных объятиях… не вырваться из них… или все же спасение возможно?

На лице стало непривычно тепло и мокро. Волк сначала испугался, а потом разозлился.

Ерунда какая-то!

Мало того, что плачет, как баба. Так еще и отвлекается, когда звучит такая музыка, кощунствует.

А потом он вдруг различил сквозь слезы дрожавший, неотвратимо приближавшийся женский силуэт в белых длинных одеждах.

И закрыл глаза, чтобы не видеть надвигающуюся, безмолвную, ужасную в своей реальности смерть. Чтобы подольше побыть со смертью, прекрасной, звучащей.

В музыке слышалась надежда.

В приближавшихся шагах ее не было.

Его спас «Confutatis». То есть в тот момент Волк еще не знал, что это «Confutatis», это стало ясно позднее, когда он прочитал все, что нашел о Моцарте и «Requiem». Тогда просто отчаяние неимоверного напряжения так ударило по остаткам и без того растерзанного тела, что Волк понял одно. Надо жить. И он будет жить! Чтобы узнать, что это такое звучит сейчас. Рай, ад, ток, вырванное обласканное сердце, замирающее дыхание, и слезы, и слезы.

Милиция и врачи приехали одновременно, под мелодию «Domine Jesu». [19]

Господи Иисус Христос, Царь славы,

Освободи души всех верных усопших

От мук ада и бездонного озера.

Освободи их от пасти льва,

Дабы не поглотил их Тартар

И не пропали они во мгле:

Но предводитель святой Михаил

Да введет их в священный свет,

Который Ты некогда Аврааму обещал

И потомству его…

Русский перевод латинского текста, точное знание тональностей, инструментов. Он обещал себе все это понять, изучить каждый звук, научиться различать голоса хора, слышать кларнеты, фаготы, тромбоны. Он обещал себе жить…

– Надо же, а сердце ведь бьется, – удивился врач, нащупав пульс на руке Волка. – При такой-то кровопотере!

Он был жив, он жил. Благодаря непостижимой музыке, прогнавшей смерть. Бросавшей его, как щепку, в океане отчаяния и надежды.

Шок, восторг и благоговение были так сильны, что первым делом Волк попросил у своего адвоката:

– Ты мне узнай, что это за классика такая, в натуре. Грустная, аж сердце щемит.

И только потом поинтересовался, какие «кренделя» вешает на него следак.

В СИЗО Волк сидел в одиночке, подмазал кому следует. А на зоне уже те, кому было позволено с ним не только разговоры разговаривать, но и шутки шутить, ерничали:

– Какой ты Волк, ты – Моцарт.

Он злился, откладывая книгу:

– Пацаны, вы чего, где я и где Моцарт?

Сначала ему надоело огрызаться, а потом он привык. «Пятнашку» ведь ему дали. Причем только благодаря толковым адвокатам. По таким статьям, как у него, тогда еще в расход пускали. А откупиться не вышло, опоздал. Герыч хоть мозги наркотой спалил, а скумекал живо, заплатил кому надо первым. И потом любая сумма уже никакой роли не играла. Что, менты и судьи сами себе враги – Героина «кидать»? А за «пятнашку»… Да, в общем, наверное, за такой срок точно ко всему привыкнуть можно. Даже к «погонялу», на которое права не имеешь. И никто не имеет, а, по совести говоря, молиться надо на это имя…

… – Второй звонок уже, – Цыпленок осторожно коснулась его плеча. – Извините за беспокойство, но я вижу, вы задумались.

Моцарт окинул быстрым взглядом хрупкую фигурку. Спохватился: надо спрятать заметно дрожащие после ранения руки, хотя бы и за спину. А еще прикинул, что испорченные на зоне зубы ему недавно подправляли аж два врача одновременно, поэтому можно улыбнуться. Но Цыпленок все равно испуганно отшатнулась. «Хрен с тобой, Цыпа-задрипа, – обиделся Моцарт. – Сам не понимаю, чего я на тебя так запал. Мне есть чем заняться, кроме баб. Андрей Захаров, интересно, ждет? Знает, что „откинулся“, боится? Или забыл? Он же сейчас крутой бизнесмен, вон как поднялся, в газетах про эту мразь пишут. Но ничего, скоро другое напишут. Я уничтожу все, что он сделал, все, что ему дорого. Пятнадцать лет от звонка до звонка. В Москву приехал, а кажется – на другую планету, в натуре, все так изменилось. А я что видел? Камеры, бараки и вертухаев. Но ничего. Я с тобой еще поквитаюсь, мразь…»

* * *

Увидев свободное место на парковке недалеко от комплекса «Охотный Ряд», Полина Калинина резко нажала на педаль тормоза. Темно-синий «Porsche Cayenne S» остановился в ту же секунду, и сзади истошно запищали автомобили.

– С целым бампером ездить надоело? Дура! Тачкой муж обеспечил?! Скажи, чтобы мозгов еще прикупил! – выругался, притормозив рядом, курносый мужик в надвинутой на глаза черной вязаной шапочке.

Полина виновато вздохнула вслед умчавшемуся авто. У «Porsche Cayenne S» очень чувствительные тормоза. К таким, всю жизнь проездив за рулем стареньких российских машин, надо привыкнуть. Сложившиеся автомобильные навыки действительно провоцируют аварийные ситуации. Не следует давить на тормоз так сильно, «Porsche» – не «Жигули», останавливается и срывается с места мгновенно.

«Было бы обидно повредить машину подруги, – подумала Полина, заглушая двигатель. – И надо научиться тормозить не так резко, ведь через пару недель я уже буду за рулем новенькой „Mazda“!»

Она покинула светлую, пахнущую кожей пещерку машины, щелкнула сигнализацией и заторопилась к входу в торговый центр.

Витрины бутиков, переливающиеся разноцветными новогодними огнями, отразили высокую светловолосую девушку в стильной короткой дубленочке и черных ботфортах. На секунду Полина опешила: она, это правда она! О такой прекрасной одежде, лучшем парикмахере и люксовской косметике никогда даже не мечталось. И вот полузеркальное стекло, кто бы мог подумать, кажется обложкой глянцевого журнала. И эта обложка, картинка, красавица – она сама, собственной персоной!

Полина довольно улыбнулась, но мерзкая память мстительно окатила ее помоями кислых детдомовских запахов, эхом визгливых голосов воспитательниц и горечью разочарований.