Загадка отца Сонье - Вадим Сухачевский Страница 61

— И вы все это видели?!

— Да, своими собственными глазами. В то время волей судьбы я очутился там. Но, повторяю, это был вовсе не ад, это был все тот же наш с вами мир, только не в лучшие для него времена.

— И Господь мог такое допустить?!

— Ах, — сказал он, — не надо все сваливать на Господа Бога! Уверяю вас, Он предоставляет нам гораздо больше самостоятельности, чем мы порой думаем. Иное дело – как мы пользуемся этой самостоятельностью… Впрочем, то уже философия, в дебри которой сейчас не хотелось бы залезать. Так что вернусь к своему вопросу: желает Господь сохранить или уничтожить мир – пускай даже такой, как тот, о коем я вам сейчас поведал?

— Уничтожить! Как Содом и Гоморру! — не раздумывая, выпалил я.

И снова он, кажется, улыбнулся, что было странно для человека, воочию видевшего самые недра ада.

— Не забывайте, что мы, — сказал он, — какими бы отпетыми грешниками мы ни были – мы все же дети Его. Иногда, правда, злые, жестокие дети. Нет, Он не ведет нас за руку, но Он может нас предостеречь, когда мы подходим к некоему краю или норовим забрести в тупик, за которым черная пустота. Увы, мы порой туги на ухо, не всегда мы слышим предостерегающий голос Его – и тогда наш рукотворный ад продолжается, что вы и сами изволите здесь видеть.

Я спросил:

— Как же тогда быть? Как избавиться от сотворенного самими ада?

— Вот затем и нужны деспозины, — сказал он. — Не случайно они раскиданы по всему свету, ведь повсюду может подкарауливать этот тупик. Они не боги, поэтому они сами не могут ничего изменить. Но в их крови присутствует и кровь Того, от Кого они произошли, и сила их предчувствия – большая, чем у других. Если спасение нашего мира и возможно – то лишь благодаря этому… Впрочем, — грустно добавил он, — не уверен, что их часто слушают, иначе сегодня наш мир был бы во всяком случае не таков. Бывают, правда, особо чуткие души, умеющие услышать даже не произнесенное вслух. Такое часто случается с поэтами. Но они слишком погружены в себя, потому могут услышать все слишком искаженно. К примеру, вы слышали – был у нас такой поэт Александр Блок?

Я отрицательно покачал головой, ибо, как уже говорил, хоть я и был, можно сказать, знаком с Метерлинком и Малларме, но вообще говоря поэтами и поэзией совершенно не интересуюсь.

— Неважно, — сказал мой собеседник. — В общем, был у нас такой поэт. Выдающийся, должен добавить, если только не великий. И он однажды видел моего отца…

— Белогвардейца? — вставил я.

— Вы слышали? — улыбнулся он. — Должно быть, все от того же Ерепеньева? Вообще-то мой отец, тоже, как вы, возможно, знаете, деспозин, был лейтенантом российского флота, и было это на самой заре нашего века, так что ни белогвардейцев, ни красногвардейцев тогда не могло и в помине существовать. Да и Блок, когда его встретил мой отец, был совсем юн. Но уже в нем жил поэтический дар, а стало быть, он уже обладал тем умением слышать неслышимое и видеть невидимое, о котором я только что говорил. Однако же, как и все поэты, видеть и слышать нечто искаженное, домысленное буйным воображением. Россия уже начинала свой скорбный путь по направлению к бездне. Блок эту неотвратимую бездну впереди также ощущал. А спустя восемнадцать лет он напишет одну из своих замечательнейших поэм. С поэтической тоски зрения замечательнейших; но знаете, что он в ней обрисует вместо бездны, которая к тому времени уже отверзется во всю ширь? Кровавый – но все-таки путь к спасению. Кровавых апостолов, числом двенадцать, ведомых самим Спасителем, вслед которому они будут палить из винтовок. А ведь то был прямой путь к тем ужасам, которые я вам недавно описывал, когда говорил про двадцатый год.

Наконец я все же подал голос:

— Для чего же нужны деспозины, если их не услышит никто? Я имею в виду – верно не услышит. Быть может, они – некая ошибка Создателя?

Теперь его улыбка была вполне отчетливой.

— Боюсь, то, что их не всегда и не все правильно слышат, — сказал он, — это беда отнюдь не Создателя, а все же тех, кому отказывает слух. А бывает и еще хуже – когда слух этот умеет различать лишь бесовское звучание. Это я, конечно, не о поэтах, Господь с ними. Есть сильные мира сего, которые каким-то образом наслышаны о деспозинах и хотят с их помощью переустроить сотворенный ими же ад. Цель такая же глупая и невыполнимая, как использовать флейту в качестве полевой гаубицы, но они сами не понимают, насколько смешны. Был (а может, и до сих пор существует) некий Орден, поставивший перед собой подобную цель…

Солнце уже светило вовсю. Никогда мы тут, в бараке, не видели солнце, ибо уходили кайлить золотоносную землю Колымы еще до восхода, а возвращались после заката. Даже благословенные дни до сих пор приходились на полярную ночь, когда солнца на небе не бывает вовсе. Нынче же день был дважды благословен, ибо уже начиналась весна, и солнце, хоть и ненадолго, но позволяло себе прокатиться по здешнему не привыкшему к свету небосводу.

Барак был хорошо освещен. И вши, видимо, притихли не на мне одном, оттого все вокруг безмятежно спали. Боже, они спали при свете дня, как малые дети, не ведающие забот! Господи, да в колымской они все бездне или успели уже вознестись?!

Только Поль и Пьер, лежавшие поблизости, приоткрыли глаза и прислушивались к нашему разговору.

— Потом на смену Ордену пришли другие, пострашней, — между тем продолжал бесстатейный. — Вы про Лаврентия Берию слышали, должно быть?

Он был впрямь не от мира сего. Можно ли пребывать в здешнем аду и ни разу не услышать этого имени? Пьер и Поль только прыснули, я же лишь руками развел, не посчитав нужным отвечать.

— Так вот, — продолжал он, — упомянутый Лаврентий Павлович, желая услужить еще большему бесу и какими-то бесовскими путями узнав о моем существовании, восхотел использовать мою особу для воцарения этого подобия ада уже во всемирном масштабе. Я знаю, основан некий Центр для работы в сем малоперспективном направлении. Думаю, скоро меня перевезут туда. Скорее всего мне там находиться до конца моих дней, подобно тому, как в Средние века до последних дней сидели в княжеских казематах алхимики, попросту не умевшие вкладывать мудрость в чьи-то невежественные головы… — После паузы он сказал: — Но мир вечен, и рано или поздно, я уверен, кто-нибудь…

— …Выведет мир вот из этого? — договорил я за него и окинул взглядом унылые стены барака, имея, конечно, в виду и то, что простирается за ними на многие тысячи километров во все стороны.

— О, несомненно! — воскликнул он. — Иначе не может и быть!.. Другое дело, что это может произойти не сразу, а во втором, в третьем или в более далеком поколении. Вот почему у деспозинов появляется потомство. Вспомните Библию. Ведь кто-то пронес через века это знание, затем переданное Ною, дабы он спас мир от потопа. Эти строки порой кажутся совсем малозначимыми, кто даже из знатоков Библии как следует их помнит? "Иаред жил сто шестьдесят два года, и родил Еноха… Енох жил шестьдесят пять лет, и родил Мафусаила… Мафусаил жил сто восемьдесят семь лет, и родил Ламеха…" И только потом уже следует: "Ламех жил сто восемьдесят два года, и родил сына. И нарек ему имя: Ной, сказав: он утешит нас в работе нашей и в трудах наших при возделывании земли, которую проклял Господь…" Зачем было упоминать про всех этих Иаредов и Ламехов? Да лишь затем, дабы каждый уразумел, сколь непрерывна эта преемственность, тянущаяся сквозь долгие века. Без того появление первого спасителя Ноя бессмысленно, поскольку утрачена была бы вся цепь… То же и в нашем случае. Если цепь деспозинов не прервется, то рано или поздно – неважно, спустя годы или спустя века, появится некий Ной, и он выведет людей – по крайней мере тех, которые этого достойны… Дело деспозина – ждать, когда появится его Мафусаил или его Ламех. Следует быть терпеливым, запастись терпением, быть может, не на одну жизнь вперед. Едва ли можно рассчитывать, что уже следующим будет непременно Ной. И вовсе глупо считать самого себя Ноем. Излишнее самомнение или торопливость может привести к беде.