Казнить нельзя помиловать - Галия Мавлютова Страница 61

— Чем я могу тебе помочь? — Я передернул плечами, что означало — какой из меня помощник? Протереть лицо, положить полотенце на горячий лоб — это, пожалуйста, а с остальным вряд ли справлюсь.

— Дэн, я жду ребенка. Чухонец согласился принять меня, он прислал вызов. Да, я наврала тебе, я все время врала тебе, но меня заставил Ковалев, я не хотела тебя обманывать. Так получилось!

Как удобно и комфортно устраиваются некоторые люди! Скажут, нисколько не смущаясь, «так получилось!» — и все тут, и больше нечего добавить, вроде все сказано. Я пнул край кровати и чуть не заплакал. Едкая горечь застряла где-то в горле. Почему от всех неприятностей у меня горчит в горле? Кажется, все мои неприятности имеют гастрономический оттенок и влияют на пищеварительный тракт. Жуйте «Орбит», и ваш кислотно-щелочной баланс будет в порядке!..

— Дэн, не злись! — Юля привстала на кровати и умоляюще посмотрела мне в глаза.

У меня защемило в груди и в сердце, причем в правой и левой стороне одновременно. Наверное, появилось еще одно сердце за время работы в отделе на улице Чехова.

— Ты же не хочешь, чтобы я сгнила в тюрьме. Представь, что со мной будет? Я превращусь в заключенную, в арестантку, в бичиху. Дэн, спаси меня!

Юля повалилась с кровати и упала прямо мне в ноги. Она обхватила мои колени и уткнулась в них лицом. Я заметил, что Юдин живот немного округлился, словно в животе образовалась небольшая опухоль. Я брезгливо попытался отодвинуть колени, отъехав елочкой вправо-влево, вправо-влево, но Юля цепко держалась за них.

— Что ты хочешь от меня? — спросил я, оставив бесплодные попытки освободиться от Юлиных объятий.

— На Финляндском вокзале меня ждет знакомый адвокат. У него мой паспорт, билет и деньги. Я уеду и больше никогда не вернусь в Россию. Поезд на Хельсинки ровно через час.

Я посмотрел на часы, поболтал рукой, приставил браслет к уху, изображая из себя великого артиста. Артист из меня получился никудышный, потому что после манипуляций с часами я сказал Юле глухим от волнения голосом:

— Собирайся, я отвезу тебя на вокзал.

Куда подевалась тяжелобольная женщина с мокрым полотенцем на голове?! Юля летала по квартире, собирая вещи. Она охапками вытаскивала одежду из шкафа, грудой швыряла в чемодан и, приминая скомканные вещи коленом, пыталась закрыть замки. Я отобрал у нее чемоданы и подтолкнул к выходу. Юля растерянно посмотрела на разбросанные вещи, поморгала сухими глазами и воскликнула:

— Чухонец мне все новое купит! Пусть пропадают!

Мы вышли на улицу. Моя новая знакомая, спасительница-старушка, укоризненно смотрела на нас из окна. Она качала головой и приставляла палец ко лбу, дескать, свихнулся малый. Я отсалютовал ей и свистнул проезжающей машине. Мужчина в кепке резко притормозил.

— Вам куда? — вежливо спросил он.

— На «Финбан». Успеешь за сорок минут?

— Хорошо платим — хорошо едем! Плохо платим — плохо едем! — засмеялся мужчина в кепке.

— Чукча — не читатель, чукча — писатель! — схохмил я, забыв на минуту о культурных традициях семьи Беловых. — Сто баксов, идет?

— Как с куста! — Мужчина перегнулся через сиденье и открыл дверцу машины.

Мы мчались по улицам города с центростремительной скоростью. Так летят в пропасть все безвольные и слабые люди! — думал я, сидя на переднем сиденье. Я не мог сидеть вместе с Юлей, любое прикосновение к ней вызывало во мне жгучее отвращение. Она молчала, шумно дыша, будто только что взобралась на вершину Эльбруса. Бросив деньги водителю, я передал Юлю бесцветному молодому человеку. Наверное, тоже диплом защищает, а сейчас практику отрабатывает, — бросив беглый взгляд на адвоката, я сразу определил в нем брата по несчастью.

Юля нерешительно посмотрела на меня, она боролась с желанием броситься ко мне на шею, но почувствовала мое состояние и уныло побрела к поезду.

«Она ушла безмолвно по-английски, и три рубля, должно быть, на такси!» — Мне вспомнились бессмертные строчки из некогда популярной песни Высоцкого.

Я не стал ждать, пока поезд отправится на поиски эфемерного Юлиного счастья, счастья, купленного слишком дорогой ценой. Вместе с ней уезжала моя первая любовь, пришедшая настолько внезапно, что я не успел осознать, что же это такое. Я оставил все мысли по поводу безнадежной любви на будущее: когда-нибудь я пойму и оценю все случившееся со мной. А сейчас я понял одно — мое место там, на улице Чехова. Я остаюсь. И это окончательное решение.

И пешком, сунув руки в карманы, я поплелся туда.

Перед моими глазами расстилалось футбольное поле стадиона «Петровский» — умелые игроки, быстроногие и шустрые, никак не могут забить гол. Во время матча я все ломал голову — почему? И только сейчас понял: умелые и опытные, они играли в сборной команде, но не чувствовали друг друга, и каждый играл сам по себе. Их собрали в одном месте, но не научили слушать и слышать других. Так и я играл — не в команде, не со всеми, а сам по себе. И никто не мог понять, зачем и против кого я играю. Ни один талантливый игрок не сможет победить, если не чувствует за своей спиной остальных участников игры, будь то покер, футбол или уголовный розыск.

Я вошел в отдел, нисколько не сомневаясь, что меня арестуют, задержат, привлекут, повяжут, осудят и посадят. У меня в голове смешались в один коктейль все термины и понятия, жаргонные слова и юридические определения: я пытался подготовить себя ко всем вытекающим последствиям. Правовые же последствия вытекали из моего проступка: ведь Юля была одним из активных членов банды. Она могла сколько угодно размазывать свои слезы и сопли, давя на мою психику, но я-то знал, что отпустил на свободу настоящую преступницу, заслужившую справедливое наказание за содеянное. Стараясь не думать, почему я это сделал — ведь дело уже сделано, назад не вернешь, — стремительным шагом и твердой поступью я направился в кабинет Стрельникова. По дороге увидел толпу омоновцев, бряцающих автоматами; они приветливо помахали мне, посылая воздушный салют а-ля «Привет Мальчишу». В зарешеченной камере сидел сгорбившийся Ковалев, он злобно, по-волчьи блеснул глазами и отвернулся, сделав вид, что не узнал меня. Во второй и третьей камерах сидели поодиночке два брата Гуровых, может быть, это были вовсе и не Гуровы, а Гурновы или Жерновы. Они тоже отвернулись от меня, не желая окончательно сдаваться. Перед камерами крутились адвокаты, шелестели бумагами, щелкали замками огромных портфелей, звонили по мобильникам, но я узнал их, это были мои однокурсники. Они, правда, не узнали меня или сделали вид, что не узнали.

В кабинете Стрельникова толпились люди, в углу сидела мама, над ней склонилась тетя Галя. Кажется, она вытирала платочком мамины слезы. Увидев меня, мама резко поднялась и вышла из кабинета.

Сергей Петрович трудился над диаграммами, он выводил кривую преступности вниз, а кривую раскрываемости преступлений вверх. Торжествующий вид подполковника свидетельствовал о том, что ему нравится делать диаграммы. Очень нравится!