Преторианец - Томас Гиффорд Страница 66

Снаружи быстро темнело, и все были как на иголках, бросались смотреть на небо, едва заслышав мотор аэроплана. Вдоль посадочной полосы зажгли огни. Но садился не Линдберг, просто военная машина возвращалась из патрульного полета.

Появился Мэллори, оставивший Филпота с тремя камерами на шее стоять на траве у посадочной полосы. Мэллори, густоволосый человек лет сорока с озабоченным лицом, качал головой:

— Сколько часов уже никаких известий, босс. Хотите знать, что я думаю? Думаю, нас одурачили, вот что. Повторяется история с Нангессером и Коли. Ложные сообщения. А Линдберг, может, уже покоится в пучине… мне самому не нравится то, что я говорю, но похоже на то.

Свейн сказал:

— Мэллори, помоги мне боже, ты идиот. Ч. О. Линдберг несет на носу сбережения Мерля Б. Свейна. Мерль Б. Свейн знает, на что ставит. И не думай сомневаться. Мерль Б. Свейн не может, повторяю, не может позволить себе проиграть.

Мэллори послал Годвину и Худу мученический взгляд.

Выйдя из аэровокзала, они протолкались сквозь толпу, окружившую взлетную полосу.

Толпа вдруг стала затихать. В темно-синем, почти черном небе возник звук мотора. Снова зажгли посадочные огни. Луч прожектора зашарил в темноте, отыскивая источник звука. Рядом кто-то ахнул:

— Вон, вон он! Господи, какой же он крошечный!

Аэроплан снижался по широкой дуге, словно серебряная монетка на светящемся пальце прожектора, все ниже и ниже, медленно разворачиваясь, заходя со стороны деревьев на дальнем конце полосы. Свейн скрестил пальцы. И вот он грациозно опустился между рядами шипящих, дымящих посадочных огней.

Толпа вырвалась на летное поле, когда аэроплан был еще в сотне ярдов от них. «Спирит оф Сент-Луис» приближался. Люди махали рукой, кричали «Ура!» и вопили, и Годвин начал было двигаться вместе со всеми, но тут же почувствовал, что его локоть точно клешами сжало. Хлопушками защелкали вспышки фотографов. Обернувшись, Годвин увидел полковника Худа.

— Берегись, — прокричал тот. — Может зарубить пропеллером… этих дурней поубивает.

— Он же их видит, сейчас остановится!

— Не сможет, — сказал Худ, — на аэроплане нет тормозов. Он катится, пока не остановится сам.

Годвин заметил, что Филпота со Свейном и Мэллори давкой вынесло на середину поля.

Люди как безумные неслись к аэроплану, прямо на сверкающий пропеллер.

Каким-то чудом винт замер вовремя, и маленькая серебристая машина остановилась в каких-нибудь десяти ярдах от Худа и Годвина. Толпа настигла аэроплан, облепила его, как туча саранчи, тянула, дергала, проламывая ряд жандармов и солдат. Хаос.

Наконец Линдберг высунул голову из бокового окна кабины, расположенной под крылом. Волосы у него были всклокочены, и он растеряно улыбался, пораженный столь горячим приемом.

Образы в сознании Годвина стали расплываться и путаться: шум, огни, жаркое волнение толпы, мальчишеское лицо в луче света. Свейн был целиком и полностью прав, а ведь Годвин ему не слишком верил. Линдберг это сделал. Это было событие века.

Долгая ночь встречи только начиналась. Ничего подобного доселе не бывало. Но миг, песчинка времени, навсегда засевшая в памяти Годвина, принадлежал не Линдбергу, а полковнику Максу Худу.

Краем глаза Годвин поймал его улыбку и повернулся к нему.

Полковник Худ улыбался Линдбергу как свой своему, будто протягивая нить через головы вопящей, подпрыгивающей, обезумевшей толпы. Улыбка, казалось, была направлена в мозг, в самую суть человека по имени Линдберг.

И по лицу полковника Худа текли слезы.

Годвин, как видно, выказал удивление, потому что Худ обернулся к нему и сказал:

— В героях что-то есть, старина. Что-то такое в них есть.

Годы спустя Годвину приходилось читать немало описаний встречи Линдберга, и, насколько он мог судить как свидетель, все они были правдивы. В ту ночь в Ле Бурже все было возможно и, может быть, происходило. Полмиллиона человек бесновались и ликовали, и Линдбергу повезло, что он выбрался из толпы живым, и его серебристый самолетик более или менее уцелел. Имел место комический эпизод, когда молодого человека по имени Уилер насильно проводили к посланнику Херрику, который с готовностью принял его. Херрик настаивал, что сей молодой человек и есть Линдберг, но парень железно держался за свое имя. Его, повторял он без конца, зовут Гарри Уилер — и посланник в конце концов поверил ему, но если Уилер — это Уилер, то где же тогда Линдберг?

Линдберга вооруженная охрана провела в другой ангар, откуда он был благополучно доставлен в безопасное место.

К одиннадцати часам Свейн забеспокоился о том, чтобы вернуться в Париж и приняться за составление репортажей. С транспортом творилось нечто невообразимое. Полмиллиона человек стремились вернуться в город. Как ни ворчал Свейн, но отправляться пришлось пешком. Примерно в двух милях от Ле Бурже им удалось поймать такси. Свейн отсчитал тысячу франков и взмахнул ими перед водителем, сопроводив сообщением, что скорость — это все.

Чудесным образом они оказались в Париже и в редакции к полуночи. Полковник Худ вызвался сходить в кафе на углу с термосом и принести кофе. Свейн взял Годвина под руку.

— Мэллори, когда вернется — если он вернется, — примется писать информационную колонку: часы полета в сравнении с неделями, которые тратили пилигримы, и тому подобную чушь. Ну, еще, может быть, кое-что, способное заинтересовать людей: автомобильные пробки в числовом выражении и интервью с полицией. Я беру на себя передовицу. А вы… сынок, я хочу, чтобы вы написали как это было. Понимаете? Что вы чувствовали, о чем думали, какой вкус был у сэндвичей, Айседора Дункан и эти чокнутые, бегущие прямо под пропеллер, тот паренек Уилер, выражение лица Линдберга… та ерунда, к которой у вас дар. Мы поставим ее в номер здесь, в Париже, и Диккенс передаст ее в Нью-Йорк, и они, может статься, тоже напечатают. У вас примерно полчаса… и слушай, малыш, сделай все, на что способен. Другого такого шанса не представится.

До 10 часов 24 минут прошлой ночи часто повторяли, что Париж, Город Света, принадлежит всему миру. Теперь он принадлежит лохматому тощему пареньку из Миннесоты с заразительной улыбкой и пробивной силой пушечного ядра в человеческом облике. А он, друзья мои, принадлежит столетиям. Знаете их песенку: «Янки идут, янки идут»? Так вот, один янки уже здесь, и другого такого не будет никогда. Они подарили нам статую Свободы. Мы отплатили им с процентами. Можете мне поверить, я-то знаю, я там был…

Так начиналась статья Годвина о Линдберге. Она ввела его в колоду как журналиста. После ее появления не только в Париже, но и в Нью-Йорке его имя стало кое-что значить. Хонан и Маршалл Хакер причмокивали губами: они были рядом, могли бы заполучить его первыми. А после того, как под тем же именем вышел очерк о другом парне со Среднего Запада, о парне, чья музыка пленила Париж, имя Клайда Расмуссена тоже появилось на устах у всех, кого стоило принимать в расчет.