Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский Страница 66

Она, вероятно, не ведала, что в нашем мире существуют более обидные определения…

…Ах, вовсе не зонтик это, а резиновая дубинка! Трое в синей форме распластали его на полу темной камеры, а один, здоровенный, лупцует его этой дубинкой по спине. Еще один, в очках, одетый в штатское, стоит чуть поодаль, брезгливо морщится и спрашивает: "Ну, будешь наконец говорить, сучий потрох, что тебе известно про счета Романовых?.." А он (совсем еще молодой, но я почему-то знаю, что это он), лишь с трудом выдавливает из окровавленного рта: "…Голубка… Голубка назывался тот римский корабль…"

…А вот и она, "Голубка" – рвет веслами водную гладь, устремляясь в далекую Галлию… Мария! Боже, я знаю, Марией зовут эту женщину, стоящую на палубе!.. И какая тоска в ее взоре, Господи, какая тоска!.. И как захватывает эта ее тоска меня, проникая в самое сердце!..

Смотрю вслед "Голубке", но от этого занятия отрывает сливочная лужица, растекшаяся по полу.

— …Ну?.. — спрашивает она у Афанасия пряничными губами. — Что там у них?

— Тоскуют… — мрачно отвечает он.

— И все?! — удивляется лужица. — Ты мне давай в самую глубь зри! Тут такое решается!..

— Куда можу, туда и бачу, — отзывается Афанасий. — Корабель там еще… "Горлица", кажись, называется… Мне б, товарищ-хороший, коньяку сто грамм для просветления, а то у мене с ентого "Кардена"…

— Гляди у меня, а то так просветлишься!..

— Та бачу, бачу… — Афанасий забулькал коньяком. — Такое тут бачу!.. С препаратом не перегнулы, товарищ-хороший? Як бы оба нэ змэрли…

— А тебе что за печаль? — спросил "деревянный" из своего угла.

— Живой, мэртвый – якая, правда, печаль… — скорбно сказал Афанасий.

Не про нас ли это? Кто тут более мертв? Мы, свободные, невесомые в своем нескончаемом полете или эта нежить, копошащаяся внизу?

…печатая шаг, по площади маршировала толпа с факелами. С огромного экрана на них смотрело чье-то незнакомое лицо. Глядя на него, толпа то и дело заходилась бесноватым воплем.

Вдруг лицо на экране преобразилось, и я сразу узнал Его. Это был ПЯТЫЙ, Благо было его имя. А четверо других стояли чуть поодаль, невидимые этой толпой, и ждали, терпеливо ждали своего часа.

…Кто-то пробежал. Десятеро – с улюлюканьем – за ним. Послышались удары и стон. И смотрел на это, и улыбался едва заметной улыбкой ПЯТЫЙ.

— …Ну?.. — не унималась сливочная лужица.

— Лучше б вочи мои нэ бачили… — печально отозвался Афанасий.

И в соседнем кабинете мопсик тоже с печалью умными своими глазками смотрел из-под дивана, перекатывая лапкой опорожненную бутылку "нашенского".

…Треснула и с грохотом развалилась стена. Не здесь, а где-то совсем вдали, и тут же утонула в туче поднявшегося праха…

Сам взял трубку и спросил:

— Ну, что там?.. — И, выслушав ответ, сказал мопсику: – Да, нехорошо, понима-ашь…

— Еще ж четыре месяца… — тявкнул тот. — Может, еще ничего?.. Может, им Железного Феликса возвернуть?.. И про счета не забыть…

— Советничек, понима-ашь! — прозвучало в ответ. — За четыре месяца – из дерьма конфетку?.. Пошел бы ты с Феликсом со своим!.. Демократия, понима-ашь!..

Мопсик обиженно уполз и стал не виден, а "нашенский" из новой бутылки полился в фужер.

В другой комнате Паламед-Заде сидел за письменным столом, перед ним, чуть склонившись, стояли хорошо одетые молодые люди с открытыми блокнотами наготове. Советник отрывисто давал указания:

— Сингапурские счета срочно перевести в Амстердам… Виллу под Куала-Лумпуром переписать на имя сына… Офшорный счет в Ингушетии закрыть…

Молодые послушно кивали и делали пометки у себя в блокнотах.

…А звезды вокруг нас грудились все теснее и уже выталкивали нас из своего бешеного хоровода – туда, на этот бирюзовый шарик, вдруг сделавшийся огромным и с непреодолимой силой притягивающий нас к себе…

Созерцай наступления и отступления собственной жизни.

Из китайской "Книги Перемен"

Мы очнулись в том же самом кабинете, сидя в креслах. В окна бил свет. Стенные часы показывали полдень. Голова все еще кружилась, как заведенная, не отойдя от недавнего звездного хоровода.

Лиза тоже открыла глаза.

— Что это было? — спросила она. — Мы живы?

— По-моему, да… — сказал я – не вполне, впрочем, уверенно, ибо пошевелиться пока еще не мог.

Кроме нас, в кабинете никого не было. Не было и сливочной лужицы, и даже пятна от нее на ковре. Только стойкий запах Афанасия, смешанное амбре из крутого пота, коньяка и дорогого одеколона напоминало о его когдатошном тут присутствии.

Наконец мне с трудом удалось встать, и я помог подняться Лизе. Откуда-то раскатисто звучал знакомый голос. Придерживая Лизу за локоть, — нас обоих изрядно пошатывало, — я вывел ее в соседнюю залу.

Здесь стоял гигантский телевизор, с его-то экрана этот голос и звучал. Телевизор обступило множество людей, среди них были и те, кого мы уже видели. У самого экрана столбом задеревенел "Держиморда", рядом с ним, кое-как вновь обретя человеческие очертания, поколыхивался кремом тортообразный "Обходительный". Здесь же я обнаружил Гюнтера и Готлиба. Потеючи, переминался с ноги на ногу Афанасий и иногда, чтобы лучше видеть происходящее на экране, на миг чуть-чуть повисал в воздухе. Остальных, собравшихся тут, числом до двух дюжин я не знал.

И только тот, имя кому Благо, лукаво несколько улыбался, глядя на нас.

— …РоссиянЕ! — доносилось из телевизора. — СоотечественикИ!..

Нам удалось протиснуться сквозь толпу. И Гюнтер, и Готлиб, и "деревянный", и "тортоподобный", и даже давний знакомец Афанасий – все они, увидев нас, тем не менее, смотрели на нас как на нечто несуществующее.

— …поэтому, россиянЕ, — произнес с экрана Президент, ибо это был именно он, — я ухожу…

Мы с Лизой выбрались из толпы и покинули эту залу.

— …Я ухожу! — неслось нам в спину. — Я ухожу!.. Простите меня за все!..

…Какие-то опустошенные, не замечая зимнего холода, мы вышли из роскошного особняка. Никому из охраны даже не пришло в голову нас остановить. Так мы, — Лиза в туфельках и в платье с короткими рукавами, а я в смокинге и в лаковых штиблетах, — шли по заснеженной аллее, и в спину нам все еще звучало снова и снова повторяемое: "РоссиянЕ! СоотечественникИ! Простите меня!.."

Чугунные ворота были распахнуты, их сейчас никто не охранял. Мы вышли на улицу, и только тут я почувствовал, что позади нас кто-то идет.

Он ступал по снегу босыми ногами. Не узнать его в этом белом балахоне было невозможно.

— Вы?.. — спросил я. — Но ведь вы же… по-моему…