Троянский конь - Стэл Павлоу Страница 68

Он услышал голос Портера. Его отчаянный крик:

– Нет! Нет!

Норт развернулся так резко, что голова закружилась. Сквозь окружающий шум и гул в ушах до него смутно донеслось:

– Вы плодитесь, как глисты.

Знакомое лязганье лезвия, извлекаемого из ножен, прорезало плеск дождя подобно скрежету зубовному. Откуда-то из-за границы поля зрения вынырнул один из тех людей в темных плащах и бросился на Норта; короткий нож блеснул в тусклом свете ненастного дня.

Норт отреагировал мгновенно, но Портер оказался быстрее. Он встал под замах ножа и принял удар, предназначенный не ему.

Холодный металл вошел англичанину в живот и сделал неровный разрез. Алая струйка просочилась между судорожно зажимающими рану пальцами. С ножом, по-прежнему торчащим из живота, Портер медленно опустился в грязную воду на тротуаре.

Норт кинулся вперед, выронив бумаги. Неистовый обмен ударами, руки скользят по мокрой одежде, по мокрой коже. Когда человек сделал очередной выпад, Норт схватил его за отвороты плаща, но пропитанная водой ткань норовила выскользнуть из пальцев. Сжимая руки как можно крепче, Норт все равно не смог принудить убийцу сдаться. Тот, верткий, словно угорь, выкрутился из плаща, оставив его Норту на память.

Норт швырнул плащ на землю и полез за пистолетом. Он бежал сквозь толпу, крича и угрожающе размахивая «глоком», и даже сделал предупредительный выстрел в воздух.

Испуганные пешеходы расступались перед ним, как море во время отлива.

Теперь Норт без помех мог бежать по улице, однако людей в черном нигде не было. Они исчезли, будто тени или шустрые тараканы, что разбегаются, стоит включить на кухне свет, и оставляют только запах гнили.

«Куда они скрылись? Куда?»

Норт сделал круг по кварталу, но не нашел никаких улик. Лишь испуганные взгляды, обращенные к нему отовсюду: из толпы, из дверных проемов. Норт был один, если не считать умирающего старика, скорчившегося на тротуаре.

«Моя кровь. Моя душа. Часть меня самого».

Норт добежал до конца улицы, сунул пистолет в карман и полез за мобильным телефоном. Портер удерживал на месте вываливающиеся внутренности, его побледневшее, восковое лицо было искажено гримасой невыносимой боли.

Норт вызвал «скорую помощь» и поехал вместе с Портером, держа его в объятиях, омываемый его кровью – кровью, что потоком убегала в кювет, унося с собой изодранную фотографию Гена.

Раны были тяжелы, мои мучения – еще тяжелее.

Но этого было недостаточно, чтобы утолить жажду орущей толпы.

Самнит снова сделал выпад – ложный выпад, чтобы заставить меня отскочить. Но вместо этого я ринулся вперед, отбросил в сторону его короткий меч-гладиус и ударил в щиток. Он попер на меня, прикрываясь большим четырехугольным щитом, чтобы я не достал его сбоку. Он теснил меня, пока я не потерял равновесие,– и тогда он врезал мне по челюсти верхним краем щита.

Я упал на холодный песок и в отчаянии посмотрел вверх, на лазурно-голубой тент, растянутый над ареной Нерона для защиты от колючих зимних ветров.

Говорят, опорный шест – сто двадцать локтей длиной. И два локтя шириной. Говорят, шест, который поддерживает эту крышу, самый большой во всем Риме. Хотел бы я, чтобы меня просто приколотили гвоздями к этому шесту и оставили подыхать,– все, что угодно, только не это мучительное унижение.

Самнит атаковал меня, шагнув с левой ноги, намертво затянутой в поножи из вареной кожи. Я перекатился, уходя от его яростного удара. Клинок самнита просвистел мимо моего уха и с глухим стуком вонзился в землю.

Его меч увяз в песке. Я заметил это и воспользовался случаем.

Я рубанул гладиусом по его правому колену и напрочь снес коленную чашечку.

Самнит ужасно завопил – издал булькающий звук, который трудно было вынести. Из-под начищенного до блеска шлема несся крик, наполненный такой страшной болью и отчаянием, что я едва не заплакал.

Но толпа не обрадовалась моему успеху.

Зрители возмущенно взвыли, мне в лицо полетели обглоданные куски костей.

– Глупец! – кричали из толпы.

– Почему ты не издох, собака? Я ставил на него!

Самнит так мучился от боли, что не мог даже зажать кровоточащую рану и был не в силах молить о милосердии. И я сделал это за него.

Я поискал взглядом человека, который распоряжался играми в эти Сатурналии, но его ложа была пуста.

Весь израненный, я обошел свой участок арены, вглядываясь в зачарованную толпу за изгородью из заостренных кольев размером с рослого человека, направленных в сторону арены. Изгородь тянулась вокруг всей арены. Никто не отдал мне приказа.

Я увидел вверху резные балки из слоновой кости, посмотрел сквозь свисающие с них золотые сети – они остановили бы любого дикого зверя из бестиария, если бы тот вздумал броситься на зрителей,– и все равно не увидел никого, кто мог дать мне команду.

Толпа вокруг арены бушевала, взбудораженная кровавой оргией. Они позабыли обо мне так же быстро, как забросали объедками. Судьба одного человека ничего не значила.

Сто пар других гладиаторов в блестящих доспехах яростно сражались, оправдывая свое место на арене. Они рубили и кололи, сшибались щитами, теснили друг друга без жалости и снисхождения. Я заметил одного темнокожего андабата, который сражался вслепую – из-за его шлема почти ничего не было видно. Он с такой дикой свирепостью размахивал мечом, что по чистой случайности отсек противнику руку. Толпа взорвалась смехом и хохотала все громче, глядя, как раненый бьется в корчах. Широкие алые полосы, которые кровь умирающего оставила на песке арены, стали знаками его преходящей славы, данью его артистическому таланту. Зрители смеялись еще долго после того, как он умер и кровь перестала сочиться из обрубленной культи.

Еще один – проворный ретиарий – с такой силой метнул черную, утяжеленную свинцовыми грузами сеть, что его противник, секутор, даже выронил свое копье. Он настолько растерялся и испугался, пытаясь выпутаться из облепившей лицо сети, что совсем не заметил острого трезубца, уже летящего в него. Поначалу эта сцена представилась мне похожей на игру Посейдона – грек во мне не желал называть его Нептуном – с крабом. Обнаженный ретиарий пинком опрокинул ошеломленного противника на землю, поставил крепкую ногу ему на грудь и принялся выискивать слабое место в его доспехах. Это заняло не много времени – ретиарий заметил щель между глухим шлемом и легкой кирасой поверженного секутора и вонзил трезубец ему в горло. Вместо предсмертного вопля раздалось громкое хлюпанье. Теперь это было больше похоже на то, как накалывают на вертел свинью, посоленную и готовую к жарке.

Маниакальная страсть к кровавым жестокостям собрала всех на увечной груди великой шлюхи. Я видел застывшие взгляды мужчин, души которых опьянели от отвратительной бесконечной бойни.