Господа офицеры - Андрей Ильин Страница 7

Уйдут войска, только-только жизнь наладится — в амбарах зерно прибудет, скотина приплод принесет. Глядь, по дороге, пыль вздымая, новые постояльцы идут разор чинить. Редкая деревня на Руси сыщется, какая от постоя освобождена, да и то за заслуги великие!

Кряхтит Русь под постоем да под реформами Петровыми — прежний царь был не в радость и новый не в прибыток.

Да и солдатам нехорошо — не от лучшей доли они хозяев своих объедают. Длинна служба — двадцать пять годков-то, конца-края ей не видно!...

Ест Карл простывшую кашу — сам чуть не плачет. За что ему такие муки — чай, не воровал, не злодействовал, а его — в солдаты. За то, что на тятеньку своего не донес, который будто бы Рентерею царскую разорить удумал.

Худо Карлу, уж так худо!...

Токмо тятеньке его и того плоше, тятеньке его, Густаву Фирлефанцу, на Красной площади при стечении честного народа палач топором голову срубил! Покатилась голова с плахи, да под ноги толпе. И не стало Густава Фирлефанца.

Поел Карл, губы рукавом обтер да спать повалился, кое-как посреди спящих солдат втолкнувшись.

Одна у солдата радость — сон.

Во сне служба быстрей идет.

Во сне они сторону родную видят, деревню свою, дом, батюшку да матушку. А боле как во сне, они их уже и не увидят — али на войне убьют, али, когда они через двадцать пять годков в края родные возвернутся, никого-то уж в живых не будет. Оттого и плачут мамки, детей своих на службу провожая. Не чают их более увидеть, вот и убиваются, как на похоронах...

Упал Карл да уснул.

Думал, приснятся ему тятенька и маменька, дом их близ Невы и мастерская, где он ювелирному ремеслу учился. А приснился плац, фузея да ненавистный, что гоняет его немилосердно, унтер...

Не повезло Карлу...

Когда Анна очнулась, была глубокая ночь.

Она приоткрыла глаза и долго лежала неподвижно, пытаясь понять, где она и что с ней такое приключилось. Вокруг было темно — хоть глаз выколи. Но запах был знакомый, родной. Именно так пахли ее платья, ее книги, мебель... Это был запах ее квартиры, где прошла большая часть ее жизни. Громко, знакомо и умиротворенно тикали в темноте настенные часы. Знакомо скрипнули пружины, и по комнате разнесся мелодичный бой.

Она была дома... Не глядя, с закрытыми глазами, она могла сказать, что справа находится окно, подле него секретер, а чуть поодаль — комод.

Но кроме привычных звуков и запахов были иные... Был еще один запах — резкий, посторонний, больничный, как в аптеке на Покровке или в полевом лазарете, где она несколько месяцев служила сестрой милосердия, выхаживая раненных на германском фронте солдат.

Пахло бедой.

Анна хотела было подняться, чтобы зажечь лампу, но у нее не хватило сил даже привстать на кровати. Ее руки бессильно подломились, и она сползла обратно на подушки.

Ее тело словно не принадлежало ей. Даже от столь малого усилия ее бросило в холодный пот, а в висках заколотилась кровь.

Что с ней?...

Она лежала, пытаясь хоть что-то вспомнить. И что-то такое даже смутно вспоминала — холодный бесконечный переулок, по которому она брела, увязая в мокрых сугробах, кутаясь в воротник пальто и все равно дрожа от нестерпимого холода... неясные, размытые, словно они глядели на нее сквозь какую-то пелену, лица прохожих, которые с удивлением оглядывались на еле бредущую барышню... подъезд... долгие лестничные марши, которые она преодолевала, отдыхая на каждой ступени... А дальше ничего. Небытие. Она даже не могла вспомнить, как открыла дверь...

Но как же она оказалась здесь, в своей постели?...

Анна лежала тихо, прислушиваясь к себе и к темноте.

И чем дольше так лежала, тем больше ей казалось, что она здесь, в комнате, не одна, что кто-то здесь есть еще, хотя быть никого не могло.

И тем не менее...

Ей мерещилось во тьме чье-то тихое прерывистое дыхание, чей-то чужой, резкий, хотя и не неприятный запах. Кто-то притаился подле ее кровати, может быть, злодей, который проник в квартиру по водосточной трубе, через окно и теперь выжидает, чтобы напасть на нее.

Анна замерла в испуге, боясь шевельнуться и потянув на голову одеяло... Как в детстве, после прочтения страшной сказки или пугающих рассказов подружек про нечистую силу, сосущих кровь вурдалаков и оживших покойников. Тогда она тоже пряталась под одеяло, где, боясь высунуться, тряслась от страха, ожидая утра и так, незаметно для себя, и засыпая.

Но теперь это не были пустые страхи, потому что она явственно слышала, как спрятавшийся злодей дышит и возится где-то под кроватью.

Свят, свят!...

Анна даже перекрестилась и нащупала пальцами на груди серебряный крестик.

— О-ох! — вдруг довольно громко сказал незнакомец.

Этого Анна перенести уже не могла и, вскинувшись, громко и испуганно крикнула:

— Кто здесь?!

Что-то грохнуло, зашуршало, чиркнула спичка, и в колеблющемся ее пламени Анна увидела чью-то огромную, нависшую над кроватью темную фигуру.

— Не бойтесь, бога ради, не бойтесь! — пробормотала фигура. — Я сейчас лампу зажгу.

Вновь вспыхнула спичка, затлел, разгораясь, фитиль керосиновой лампы, и комната осветилась ярким желтым огнем.

Подле лампы, заслоняя собой свет, стоял какой-то мужчина в растрепанной одежде.

— Кто вы?! — спросила Анна, прикрываясь и натягивая под самый подбородок одеяло.

Но мужчина, кажется, нападать не собирался. И вообще он, хоть и был растрепан, не выглядел злодеем.

— Простите... Вы не узнаете меня?... Впрочем, да, конечно, я понимаю...

— Как вы сюда попали? — спросила Анна, на этот раз более твердо. — У вас был ключ?...

— Нет, топор, — невпопад ответил мужчина. И, понимая, что сказал что-то не то, совершенно смутился. — Простите, я не это имел в виду... Я принужден был... Мне показалось, что здесь кто-то есть... Вы болели... И я взял на себя смелость остаться при вас... Я Фирфанцев... Мишель Фирфанцев, я, если вы помните, вел дело вашего отца. Да-с... Я обещал ему приглядеть за... то есть я хотел сказать, помочь вам...

Да, она узнала его. Это был тот самый следователь, что ворвался к ним в купе и грозил револьвером. Он сильно изменился. И говорил очень путано и вел себя как-то странно.

Она, конечно, вспомнила его и то, как предлагала ему деньги и себя за помощь в освобождении отца, и почувствовала, что ее лицо заливает румянец.

— Уйдите, я прошу вас, — попросила Анна. — Я не прибрана, я ужасно выгляжу.

— Да-да, конечно... Бога ради, вы только не беспокойтесь, я теперь же уйду, — смущенно бормотал следователь, застегиваясь и оправляя на себе одежду. — Я сейчас приберу за собой и непременно уйду.