Умельцы - Александр Новиков Страница 7

— Костя, — сказала она, — спит.

Я потоптался в прихожей… Неловко как-то. А она спросила: не хочу ли, мол, чая? Я согласился, видел, что она здорово не в себе, и согласился. Зря, наверно… Потом, когда уже чай пили и я пытался как-то поддерживать разговор, который никак не хотел поддерживаться, она вдруг заплакала. Я растерялся. И не знал, что говорить. И говорил какую-то ерунду, что, мол, жизнь не кончилась и надо, мол, набраться мужества… А она вытерла слезы и сказала:

— Козел!

Я опешил. А она смотрела на меня страшными глазами, стирала потекшую косметику, и синяк обнажался все явственней из-под слоя грима.

— Ты козел, Дима. Зачем ты пришел? А? Мужеству меня поучить? Объяснить, что жизнь не кончилась? Ах какой ты умный! Ты бы лучше умишко включил, когда с пистолетом вы…бывался. Ты, Дмитрий Борисыч, мужика моего в инвалида превратил… Жизнь, видите ли, не кончилась! Для Кости — кончилась. И для меня кончилась… Видишь синяк? Видишь? Это он ударил, когда я за водкой бежать отказалась. Понял? Ты понял? У него теперь день с водки начинается и водкой же заканчивается. А ему пить нельзя. Вообще ни капли нельзя. Но он не может уже… и меня бьет. Я сына к матери отвезла, чтобы он этого кошмара не видел. А ты: жизнь не кончилась. Ты дурак, Дима?

Вот так я навестил своего товарища по оружию.

А утром приехал проверяющий. Аж из самой столицы. Из аппарата МВД. А аппарат МВД — это вам не хрен собачий… Хотя мне, признаюсь, после «беседы» с женой Костыля все стало по барабану.

Проверяющий отобрал несколько дел из моего сейфа и ушел с ними в специально отведенный кабинет — работать. Работал он до обеда. После обеда проверяющий, полковник МВД Олег Юзбарович Мудашев, снова вошел в мой кабинет. На скуластом лице Мудашева были следы некоего томления духа. Наверно, ему, как и мне, хотелось пива… или, допустим, кумыса от любимой белой кобылицы. Я бы и сам с удовольствием выпил кумыса и посидел в тени юрты вместе с полковником Мудашевым, наблюдая, как ветер гонит волны по степи. Я, конечно, кумыса никогда не пробовал, но вот Штирлиц — он срочную в братской Монголии служил — говорит, что нормальная штука. Только привыкнуть надо.

— Полковник Мудашев, — сказал полковник Мудашев.

— Старший оперуполномоченный капитан Петрухин, — сказал я.

И началась проверка моей работы. За без малого шестнадцать лет моей пахоты в уголовном рыске проверок было немало… Я не знал, что эта окажется последней. Хотя, наверно, обязан был почувствовать что-то. Но ничего я сначала не почувствовал.

«Кумыс, — говорил Славка Штирлиц, — отличная штука. Сначала, конечно, не того… Зато потом! Только привыкнуть надо».

Привыкнуть, наверно, ко всему можно. Даже к министерским проверкам. Вот только надо ли привыкать?

— А почему, — спросил Мудашев, поднимая голову от бумаг, — у вас, капитан, не подшит ответ на запрос в Петрозаводское управление?

— Потому, что они не дали ответа. Полковник посмотрел на меня поверх очков и сказал:

— То есть как?

— Этот вопрос нужно задать им, товарищ полковник.

— Интересно… как же выработаете, оперуполномоченный?

— Сам не пойму, — ответил я. — Но дело-то ведь раскрыто, товарищ полковник. Даже без их ответа на запрос. Преступники в СИЗО отдыхают… В чем проблема?

Мудашев провел рукой по черным как смоль, без единой сединки, волосам, откинулся на спинку стула.

— Проблема, — сказал он значительно, — в отношении к делу. В СИЗО преступники или не в СИЗО — это второй вопрос.

— Действительно, — согласился я. — Подумаешь, ерунда какая: раскрыли банду, у которой как минимум шесть грабежей, разбой и убийство. Это, конечно, вопрос второй. А то, что бумажки в деле нет, — это первый.

— Вы, Петрухин, сколько лет в розыске? — доброжелательно спросил Мудашев.

Я ответил.

— Странно, — сказал он. — Очень странно, что за столько лет работы вы не поняли: в нашем деле мелочей не бывает.

В нашем деле, сказал он. В НАШЕМ деле. Я вспомнил, как мы работали по этим отморозкам. Сколько было потрачено времени, сил и здоровья. Вспомнил, как гнали их по обледеневшим крышам на Охте, и Валька сорвался, сломал руку и, три ребра… В НАШЕМ ДЕЛЕ, сказал полковник Мудашев. Ну нормально!

— …как только вы, Петрухин, открыли сейф, — доносился откуда-то издалека голос полковника, — я сразу обратил внимание что у вас в сейфе клей лежит. А ведь не положено.

— Что, простите?

— Клей, говорю, в сейфе держать не положено. Не хотел на этом заострять ваше внимание. Зачем буквоедством заниматься? Мелочь в сущности. Но теперь вижу, что это, скорее, ваш стиль. Этакая присущая вам неряшливость. Я буду вынужден зафиксировать это в отчете.

И вот тут я понял: все! Все, не могу я больше. НЕ МОГУ. Перед глазами встало лицо Тамары — Костылевой жены. И улица Некрасова в снежной пелене… И разрушенная улица Грозного, в который я уехал «лечиться» от улицы Некрасова. Шестнадцать лет я приземлял преступников всех мастей. При задержаниях часто слышал от них: мент. Мусор. Козел. Сволочь. Легавый… Я на них не обижался. Все нормально: я мент — он жулик. За что ему меня любить? За последние несколько дней я услышав те же слова от нормальных людей — от двух жен шин, связавших свою жизнь с сотрудниками милиции.

— …начинается с элементарной неряшливости в делах, а заканчивается выстрелом в своего товарища.

— Что? — спросил я. Видимо, я изменился в лице, когда понял смысл слов Мудашева. — Что вы сказали?

— Да вы успокойтесь, капитан. Я знаю, что по результатам служебного расследования к вам претензий нет. Но,

— Товарищ полковник, — перебил я. — Позвольте кое-что уточнить.

— Да? — доброжелательно спросил Мудашев. Он вообще очень доброжелательно ко мне отнесся. Без лишнего буквоедства. Просто хотел как старший, более опытный товарищ помочь мне в НАШЕМ деле. — Да? Слушаю вас, капитан.

— Пошел ты на х…, товарищ, Мудашев.

* * *

В кабинет к Паше я вошел спустя час после объяснения с Мудашевым. За это время я успел тяпнуть сто граммов в разливухе, потом посидел в сквере на теплом апрельском солнышке, выпил бутылку пива. Потихоньку отошел, успокоился… потом вернулся в управу.

Паша был, конечно, уже в курсе. На меня он посмотрел шальными глазами: видно, ему уже тоже досталось.

— Сядь, — сказал он мне с плохо скрываемым гневом.

Я опустился на стул. Паша снял очки и бросил их на бумаги.

— Ты что себе позволяешь?