Зимний сон - Кензо Китаката Страница 7

– Основательно подготовились.

– Хотела снять номер в гостинице, но дядюшка посоветовал сюда податься – здесь, говорит, дешево и чисто. Я больше трех дней все равно не пробуду. Ну, в лучшем случае четыре. Если б могла, дней десять здесь провела бы.

Типичная женщина: стоило ей разговориться, и пошла трещать без умолку. Жена смотрителя принесла нам тушеной свинины. Девушка тут же умяла всю порцию.

– Люблю я краски осени. Они похожи на краски сердца. У сердца, наверное, такие же цвета.

Ей бы понравился поздний Утрилло. Иными словами, вкусы среднего японца.

– Я три года прожила в Европе. Папа – дипломат. Там и влюбилась в осень.

– Да, европейская осень… Однозначно поклонница Утрилло.

Я жевал мясо и слушал, как она рассказывает. Когда я жил в Нью-Йорке, то несколько раз ездил в Париж. Однажды осенью, но особой любовью или ненавистью к нему не проникся.

Мы поднялись, собираясь уходить, и девушка представилась: Акико Цукада. Сказала, что ей восемнадцать, девятнадцатый пошел. Когда я назвал ей свое имя, она опустила голову и вышла из столовой.

Я бежал, глядя себе под ноги.

Ноги уже сами знали, где какие ямки и препятствия. При желании я бы мог бежать с закрытыми глазами.

По обыкновению я добежал до перевала.

Пока разминался, заметил Акико Цукаду. На травянистом склоне виднелась обращенная ко мне спиной фигурка в бежевой пуховой куртке и светло-коричневых брючках. Еще на ней были светло-розовые перчатки и меховая шапка. Девушка терялась на фоне высохшей бурой травы.

Казалось, Акико меня заметила. Когда я распрямился, она обернулась и кивнула.

Я стал спускаться, по пути раздвигая сухую траву, и остановился позади девушки.

– А я думал, вы с мольбертом.

Акико сидела на земле, положив на колени самый обыкновенный альбом. Только вот рисунки ее обыкновенными я бы не назвал.

– А там, на дороге, ваша машина?

– Моя.

– Если подняться повыше, там море осенних красок.

– Честно говоря, меня не слишком-то интересует осенняя листва.

– Но ведь это истинные краски осени.

– Я бы скорее использовала их как фон, чтобы подчеркнуть холодность какого-нибудь валуна.

Акико рисовала торчащий из травы валун. Выбор несколько необычный, но рисовала она вполне пристойно. Однако дальше того, чтобы передать форму, дело не пошло.

– Сколько вы сделали набросков?

– Этот третий. Я вчера еще приметила этот валун, снизу, с дороги. Он так и просился на лист, только сегодня у него плохое настроение.

– Понятно.

Я улыбнулся словам молодой художницы.

– Надо же, а я вчера и не заметил, что у вас такие длинные волосы.

– Ну, за ночь они не вырастают.

Акико мгновенно реагировала на мои слова, несмотря на резкую смену темы.

Я все перескакивал с темы на тему, пытаясь совладать с искушением: страшно хотелось протянуть к ней руку. Мне выглядывающий из травы валун казался вполне симпатичным.

– Необычная машина.

– «Ситроен 2CV». Мне нравится, что он двуцветный – черный с темно-красным, но там нет кондиционера, окна открываются только наполовину, и на подъемах еле тянет.

– В самый раз для вас.

Искушению я все-таки поддался, протянул руку. Думал, попрощаюсь и убегу прочь, но неожиданно рука протянулась к ней навстречу.

– Ах! – сказала Акико и тоже протянула руку словно для рукопожатия.

– Да нет, я не прощаюсь. Дайте-ка альбом.

– А-а, простите. Вот, пожалуйста. Держите.

Акико прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть смешок, и протянула мне альбом.

Я взял его и принялся торопливо водить карандашом по чистой странице. На все ушло секунд тридцать, не больше, и лишь когда я закончил, меня отпустило.

Я вернул художнице альбом.

– Все просто, – сказал я и припустил вверх по тропке, помахав на прощание рукой. Я успел остыть и потому бежал медленно. Тропка шла почти параллельно пролегавшей ниже дороге, слишком узкой для машин. Сквозь голые ветви деревьев виднелась крыша «ситроена».

Этот единственный набросок меня утомил. Порою я могу часами простаивать у холста. А иногда достаточно провести линию, и я уже чувствую такую усталость, что весь день не хочу двигаться.

Я спустился в гостиную, подкинул в камин пару поленец. Пил пиво и смотрел на пламя.

Охапка дров прогорела быстро.

Обедать я поехал в итальянский ресторан на полпути к городу.

Аппетита особого не было, недобрый предвестник. Хотелось нырнуть в рюмку и всплыть уже в пьяном ступоре.

С тех пор как я приехал в горы, то выпивал, можно сказать, умеренно. В основном налегал на выпивку, когда мы засиживались допоздна с Номурой. Раз в день я бегал по горной тропке, выпаривая алкоголь.

Если сильно увлечься выпивкой, я, пожалуй, и бегать не смогу.

Как-то я особо не анализировал, что именно меня побуждало пить. Просто когда мне стукнуло тридцать, стало меня всерьез и надолго прихватывать.

Если б не тюрьма, кто знает, был ли бы я жив. Спасли меня те три года.

Я вернулся в хижину.

На кухню не пошел, а направился сразу на террасу с ведерком и точильными камнями.

Принялся затачивать нож.

Слегка успокоила меня эта монотонная работа.

Я точил нож больше часа. Прополоскал в воде, высушил, потом взглянул на лезвие. Сколько бы я его ни точил, серебряная крупка не истиралась. И теперь даже по какой-то причине мельчайшие выпуклости просматривались отчетливее, чем вчера.

Я сел на стул и закурил.

Пока все шло нормально, больше тянуло к сигаретам, чем к выпивке. Мне было спокойно. Такое чувство, словно я перепрыгнул через большую глубокую яму.

Нет, мне не было страшно напиться. Просто не хотелось уступать зеленому змию. Так что надо держать ухо востро.

Была у меня такая черта: я или слишком упивался, или только пригублял – среднего не дано. Я мог быстро перейти грань от «самую малость» до «беспредела» и хорошо знал свою норму. Когда мы встречались с Номурой в городе и выпивали, я доходил до своей планки и останавливался, не переступая грань.

Я вернулся к прерванному занятию.

Обнаружилось интересное свойство: клинок истончался от постоянной заточки, он становился все меньше, но прежде чем от него ничего не останется, пройдет еще уйма времени.