Гроб хрустальный - Сергей Юрьевич Кузнецов Страница 7

Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускался страх.

Они с трудом влезли в «мазду» Шаневича. Илья сел за руль, на переднее сидение — Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад.

— А менты не повяжут? — спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда напуганного властью — еще в школе.

— Разве что внутренние, — ответила Снежана.

"Зачем я с ними еду?" — подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год на всю оставшуюся жизнь.

— А ты знаешь, — сказал Бен, счастливо улыбаясь, — охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел?

— Нет, — сказала Снежана.

— Ехал в говно пьяный на своем «саабе», его тормознули, — начал рассказывать Бен. — Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в коробочку, протокол, ну, и типа того…

— И он подписал? — спросил Шаневич.

— Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали, собрались пиздить… Любой бы подписал.

— Я бы нет, — уверенно сказал Шаневич. — Но я бы и денег не давал кому не надо.

Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. "Главное, — сказал тогда Вольфсон, — не попадаться". Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно — не было.

— Потом все было очень круто. Пять кусков грина — и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и предъявили мне обвинение в даче взятки". Круто, правда?

— Ну, знаешь, — сказала Снежана. — Может, для Штейна пять штук — не очень большие деньги.

— Кто его знает, — сказал Шаневич. — У него понтов типа больше, чем денег.

— Кто такой этот Штейн? — спросил Глеб Нюру.

— Ну, человек такой, — ответила она, — к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то — риал эстейтом.

Голос тихий и бесцветный голос, не то — усталый, не то просто безразличный.

— А ты давно здесь? — спросил Глеб. Он работал в издательстве «ШАН» уже вторую неделю, если можно было назвать работой его нынешний образ жизни. Работа перетекала в досуг, и, наверное, даже сам Илья не мог объяснить, чем они заняты: валяют дурака или делают важное дело. Например, сейчас, вшестером набившись в одну машину, они ехали в «Пропаганду» на концерт «Мароккастов». Не то, как выразилась Снежана, поколбаситься, не то — еще раз посмотреть группу, которую Илья продюсировал, но никак не мог понять, насколько серьезно стоит ее раскручивать.

В Хрустальном Глеб словно вернулся в мир, покинутый много лет назад, — мир мальчиков и девочек, которых провода и цифры интересуют больше, чем живые люди. Поразительно, как этот мир изменился. Теперь здесь танцевали, пили и даже иногда курили траву. А может, сходство было обманчивым — и в Хрустальном был новый, не известный Глебу мир: не матшкольный мир пятой или тридцать седьмой школы, и не богемный мир Тани и ее подруг, а именно мир Ильи Шаневича.

Снежана сунула кассету в магнитолу, и теперь приходилось перекрикивать музыку.

— Ты давно здесь работаешь? — повторил Глеб.

— Несколько месяцев, — ответила Нюра. За эту неделю Глебу впервые удалось переброситься с ней парой слов, и он задал вопрос, давно не дававший ему покоя:

— А почему они называют тебя по имени-отчеству?

— Да в шутку. Как-то на пьянке все начали звать друг друга по имени-отчеству. Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович — а ко мне привязалось.

— Я все оставил на потом, я говорил себе, — кричала Снежана.

— Кто такой Иосиф Абрамович? — спросил Глеб.

— Ося, — пояснила Нюра.

Глеб все пытался понять: сколько же ей лет? Тридцать? Сорок? Лицо — усталое и бесцветное, как и голос. Даже платье — вроде бы нормальное, модное платье, — выглядело так, словно она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились еще со времен советской власти.

— И крыши видели закат, и стены помнили войну, — подпевала Снежана.

— Типа приехали, — сказал Андрей.

"Мазда" остановилась. Они вывалили на улицу и следом за Шаневичем пошли к зарешеченному входу, где толпились люди в разноцветных джинсах. Проходя через толпу Глеб заметил у нескольких девушек проколотые брови.

— Я Шаневич, со мной пять человек, — сказал Илья, и охрана их пропустила. Лязгнула дверь, и Глеб вспомнил старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, можно будет считать, что лояльные граждане сидят за решеткой. А продвинутая молодежь, подумал он, сама за решетку лезет — отгораживаясь от того, что творится на улице. Сам Глеб не ощущал себя на месте ни с той, ни с другой стороны.

В переполненном зале — два десятка столиков, справа и слева от барной стойки — лестницы, уводившие на второй этаж.

— Я тут никогда не был, — сказал Глеб Андрею.

— Это типа новое место, — ответил тот. — Его те же люди сделали, что держат "Кризис Жанра".

Глеб кивнул — как обычно, когда не понимал, о чем говорит собеседник. Вероятно, привычка осталась с ВМиК, где сильно помогала сдавать экзамены.

— Очень крутое место, — пояснил Бен.

Сцены толком не было. Столики сдвинули к стенам, трое здоровых негров встали рядом с микшерским пультом. Один с гитарой, двое на барабанах разнообразных форм и размеров?

Во время первой песни к Андрею с Глебом подошел невысокий рыхлый парень в круглых, как у Джона Леннона, очках.

— А, Тим, привет, — сказал Андрей, — знакомься, это Глеб, типа наш новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.

Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной.

К удивлению Глеба, негры для начала спели старую песню про то, как двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили и объявили, что началася война. На знакомый с детства мотив были положены африканские барабаны, но пели негры, что называется, душевно, как и положено петь такие песни. Никакого, как Таня выражалась, «стеба» Глеб не услышал. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.