Последний выход Шейлока - Даниэль Клугер Страница 7

В коридоре удушающая смесь запахов все-таки ощущалась сильнее. У меня начала кружиться голова. Я поскорее свернул за фанерную перегородку, где проводился первичный осмотр прибывших. Здесь было просторнее, чем в кабинете д-ра Красовски. Вдоль стен тянулись длинные скамьи, часть огорожена ширмами. Ближе к окну стоял письменный стол и шкаф с медицинскими инструментами и крохотным набором лекарств.

За столом уже сидела медсестра Луиза Бротман, моя давняя помощница, в прошлом жительница Вены. Белое ее лицо не имеющей возраста фарфоровой куколки казалось суровым, будучи в действительности просто серьезным. Но кукла не может быть серьезной, кукла может быть либо беззаботной, либо суровой.

Когда я вошел, взгляд ее светло-серых глаз на мгновение потеплел. Или же мне так показалось – самообольщение относительно впечатления, производимого на женщин, характерно для мужчин любого возраста и в любом положении. Даже в столь плачевном, как нынешнее наше. Вот, опять: все-таки, я говорю не «мое положение», а «наше». «Наше положение». Боже мой, как же тянет уцепиться за иллюзию общности…

– Здравствуйте, доктор, – сказала госпожа Бротман. – Рада вашему приходу. Как самочувствие, надеюсь, все в порядке? – она осторожно заправила под шапочку седую прядь. В других обстоятельствах и у другого человека этот жест мог быть воспринят как неосознанное кокетство. Но г-жа Бротман всего лишь любила порядок. Во всем. В том числе, и в собственном внешнем облике.

Я вспомнил, когда именно появилась у нее эта седая прядь – совсем недавно, около полугода назад. Странная и страшная история, случившаяся тогда, осталась в моей памяти, хотя я изо всех сил старался ее если не выбросить, то, во всяком случае, вспоминать пореже. Уложить в потайной ящик и запереть – с тем, чтобы извлечь в другое время и в другом месте. Или же не извлекать никогда. Но – увы… Я не мог сделать этого из-за постоянного присутствия свидетеля, и привычный жест тонких пальцев с чистыми чуть голубоватыми ногтями становился поворотом ключа. Замок отпирался со звонким щелчком, и вновь история извлекалась на свет Божий – если считать таковым мою болезненно дрожащую память.

Полгода назад прибыл необычный транспорт.

Тому предшествовала неожиданная активность внутри гетто. Впервые за много месяцев (много – четырнадцать месяцев до того провел я в Брокенвальде – и это, конечно, много: два раза по семь, больше года) – впервые за все время, проведенное мною здесь, начались строительные работы. В двух кварталах от медицинского блока обнесли забором с колючей проволоки большой участок пустыря. Насколько я помню, в этом месте пустырь существовал с незапамятных времен, пастор Шварц рассказывал какое-то предание на эту тему – в давнее и все чаще вспоминавшееся посещение Брокенвальда. Предание не сохранилось в памяти, но то, что большой участок земли пустовал, тогда как окружающие улицы застроены были достаточно плотно, запомнилось. И вот здесь в течение двух недель выросли два одинаковых серых параллелепипеда с крохотными окошками – бараки, вызвавшие в моей памяти лагерь для интернированных времен прежней войны. Строили их силами нескольких рабочих команд из заключенных гетто. Это обеспечило несколько десятков человек рабочим пайком – поскольку прочие работы, на которые выходили за ворота Брокенвальда, разумеется, не прекращались. Бараки стояли прямо на земле, без фундамента, да и толщина стен отнюдь не свидетельствовала о долгосрочности постройки.

Три или четыре дня новые бараки пустовали, хотя охрану – причем не синих полицейских, а несколько десятков эсэсовцев, – поставили сразу по окончании работ. Это настораживало и внушало тревогу – сначала тем, кто жил поблизости от бывшего пустыря; затем ощущение распространилось по всему гетто. Поскольку медицинский блок находился вблизи обнесенного колючей проволокой «гетто в гетто», мне одному из первых довелось увидеть и бараки, и эсэсовцев. Неподвижные черные фигуры, стоявшие на равном расстоянии друг от друга, тусклый блеск стальных шлемов и примкнутых штыков вызывали болезненное чувство – не страх, нечто схожее с начальными симптомами лихорадки, когда по телу пробегают волны колючего холода и на них ноющей болью отзываются суставы. Впредь я старался не приближаться к этому месту ближе, чем требовала необходимость. Странно, но уже через сутки я обнаружил, что просто не замечаю загадочного места – психика человека имеет высокую степень приспособляемости к любым обстоятельствам. Видимо, мое сознание инстинктивно отвергало то, что вызывало болезненную реакцию. Словно два пустых барака, забор с проволокой и черные фигуры его стражей укрылись гигантской шапкой-невидимкой. И единственным напоминанием существования объекта в течение последующих дней стало ощущение холода, шедшее от него. Сейчас я полагаю, что это было трансформировавшееся в обостренную осязательную реакцию нежелание видеть и слышать. Но именно тогда я вспомнил предание, связанное с бывшим пустырем.

Через три дня после окончания строительства и появления внешней охраны, ночью меня подняли с постели. Двое «синих» велели мне немедленно явиться в медицинский барак – распоряжение коменданта г-на Заукеля.

Там меня уже ожидали председатель Юденрата г-н Шефтель, глава медицинского отдела д-р Красовски, моя помощница Луиза Бротман и еще десяток ответственных лиц. «Прибыл транспорт, – сообщил г-н Шефтель. – Вам надлежит немедленно им заняться. Документы вам передаст доктор Красовски». Я понял, что транспорт необычен – и по озабоченному лицу Шефтеля, и по срочности, с которой собрали персонал ночью. Мне даже показалось на мгновение, что в темном неосвещенном углу за спиною председателя Юденрата тенью скрывается высокая фигура коменданта шарфюрера СС Леонарда Заукеля.

Разумеется, всего лишь показалось. И, разумеется, транспорт действительно был необычным – во всяком случае, ранее такие не приходили. Я просмотрел документы. Пятьсот тридцать один ребенок в возрасте от шести лет до двенадцати. Эта цифра стоит у меня перед глазами. И всегда будет стоять, потому что в течение целого месяца мне приходилось писать ее регулярно – каждый день.

И не было дня, чтобы не звучали у меня в ушах слова пастора Шварца, рассказывавшего легенду о пустыре на окраине Брокенвальда: «На месте этом некогда стоял обычный дом, и жили в нем две вдовы – мать и дочь. Подробности смерти их мужей мне не удалось найти, хотя в хрониках церковной общины Брокенвальда запись о том я обнаружил. Видимо, жили эти женщины не весьма скромно. Во всяком случае, когда одной грозовой ночью в дом ударила молния, никто из окрестных жителей на помощь несчастным не пришел. Так они и сгорели – вместе с домом, дотла. И похоронили их останки за кладбищенской оградой. Почему – можно лишь догадываться. С тех пор в этом месте никто ничего не строил. И вот, когда барона Гуго фон унд цу Айсфойер приговорили к сожжению за связь с дьяволом и чернокнижие, он попросил судей, чтобы костер был разложен именно здесь. Его желание было выполнено, хотя инквизитор отец Якоб категорически возражал. Однако, поскольку казнь вершил светский суд, от возражений судьи отмахнулись. Взойдя на костер, барон-чернокнижник начал громко читать какие-то заклинания, напоминавшие перевернутые молитвы. Едва он закончил, как подул сильнейший ветер, едва не загасивший факелы в руках палача и его помощников. Вслед за тем произошло нечто невероятное, повергшее в ужас всех, присутствовавших при казни: из домов, находившихся поблизости от пустыря, начали выходить дети. Глаза их были закрыты, но при этом они устремились к стоявшему на костру и торжествующе ухмыляющемуся еретику. Еще мгновение – и все дети Брокенвальда бросились бы в разложенный костер. К счастью, отец Якоб преградил им дорогу и, подняв крест, воззвал к Господу. В небе прогремел гром, словно отзываясь на этот призыв, и от звука этого дети замерли на месте и обратили взгляды к небесам, а затем молния ударила прямо в костер, так что дрова вспыхнули мгновенно, и взметнувшееся ввысь пламя скрыло преступника навсегда…»