Тайна желтой комнаты. Заколдованное кресло - Гастон Леру Страница 8

  Глава IV На лоне дикой природы

Замок Гландье является одним из самых старинных замков исторического края, который именуется Иль-де-Франс, где сохранилось еще столько прославленных памятников эпохи феодализма. Построенный в лесной глуши во времена Филиппа Красивого, он открывается взору в нескольких сотнях метров от дороги, ведущей из деревни, которая носит имя святой Женевьевы Лесов, в Монлери. Скопление разрозненных строений венчает главная башня замка – донжон. Если какой-нибудь посетитель, преодолев шаткие ступени этой древней башни, выходит на маленькую площадку, где в XVII веке Жорж-Филибер де Секиньи, властитель Гландье, Мэзон-Нёв и других земель, повелел соорудить в отвратительном стиле рококо маленькую башенку, именуемую ныне «фонарь», он замечает горделиво возвышающуюся над полями и долами в трех лье оттуда крепостную башню Монлери. По прошествии стольких веков донжон и крепостная башня все еще смотрят друг на друга поверх зеленеющих лесов и сухого древостоя, словно рассказывая друг другу самые древние легенды французской истории. Говорят, будто донжон Гландье охраняет святую тень героической и доброй заступницы Парижа, пред которой отступил Аттила [4]. Там, в старинном рву, окружающем замок, покоится вечным сном святая Женевьева. Летом влюбленные, рассеянно бросив в траву корзинку с завтраком, приходят помечтать или обменяться клятвами пред могилой святой, благоговейно украшенной незабудками. Неподалеку от этой могилы есть колодец, по легенде – с чудодейственной водой. На этом месте исполненные благодарности матери воздвигли статую святой Женевьевы и развесили у ее ног маленькие башмачки или шапочки детей, спасенных священной влагой.

И вот здесь-то, в довольно диких местах, которые целиком, казалось бы, должны принадлежать прошлому, решили поселиться профессор Станжерсон и его дочь, дабы созидать науку будущего. Им сразу же понравилась уединенность лесной глуши, где за их трудами и надеждами могли следить только древние камни да столетние дубы. Гландье, в прошлом Гландьерум, назывался так потому, что в этих местах испокон веков собирали огромное количество желудей, а желудь по-французски и есть гланд. Земля эта, ныне печально известная, из-за небрежности или нерадивости своих хозяев приобрела вид дикой, первобытной природы, и лишь таящиеся в ее дебрях замковые строения хранили следы странных преобразований. Каждый век оставлял на них свой отпечаток: какой-нибудь обломок зодчества, связанный с неким ужасным событием или кровавой историей, так что сам по себе этот замок, где надеялась найти прибежище наука, казалось, заранее был обречен стать ареной для разыгравшейся теперь мистерии ужаса и смерти.

После всего вышеизложенного я не могу не высказать одного соображения. А именно: если я задержался немного на этом печальном описании Гландье, то вовсе не потому, что нашел подходящий случай воссоздать необходимую атмосферу для драматических событий, которые будут происходить на глазах читателя. По правде говоря, первейшей моей заботой во всем этом деле будет стремление сохранять предельную простоту. Я вовсе не претендую на авторство. Когда говорится «автор», всегда в какой-то мере подразумевается «романист», а тайна Желтой комнаты, слава богу, сама по себе исполнена реального трагического ужаса и вполне может обойтись без всяких литературных прикрас. Я всего лишь достоверный рассказчик и желаю остаться именно таковым. Я должен рассказать о событии и располагаю его в надлежащем обрамлении, вот и все. Вы вправе знать, где все это происходило.

Итак, вернемся к господину Станжерсону. Когда он купил поместье, лет за пятнадцать до описываемых драматических событий, в Гландье уже давно никто не жил. Другой старинный замок в окрестностях, построенный Жаном де Бельмоном в XIV веке, тоже был всеми покинут, так что край этот можно назвать почти необитаемым. Несколько домишек возле дороги, ведущей в Корбе, маленькая харчевня под названием «Донжон», дававшая проезжим приют на короткое время, – вот примерно и все, что напоминало о цивилизации в этой заброшенной местности, которую никак не ожидаешь встретить в нескольких лье от столицы. Однако именно эта полная заброшенность и побудила господина Станжерсона и его дочь сделать окончательный выбор. Господин Станжерсон был уже к тому времени знаменит, он только что вернулся из Америки, где его исследования наделали много шуму. Книга, которую он опубликовал в Филадельфии, относительно распада материи под воздействием электромагнитного поля вызвала протест всего ученого мира. Господин Станжерсон был француз, но с американскими корнями. Важные наследственные дела в течение нескольких лет удерживали его в Соединенных Штатах. Но и там он продолжал начатую на родине работу, потом, получив большое наследство, вернулся обратно во Францию, чтобы завершить свой труд. Случилось это после того, как ему удалось выиграть дело в суде, а возможно, просто прийти к удачному соглашению. Богатство оказалось весьма кстати. Господину Станжерсону, который при желании мог бы зарабатывать миллионы, использовав или позволив использовать два-три из своих открытий в области химии для создания новой технологии окраски, всегда претило извлекать выгоду из того чудесного дара изобретательства, каким наделила его природа; он вовсе не считал свой талант личной собственностью. Из филантропических побуждений он отдавал его людям, и все, что порождал его талант, шло на пользу общества. Поэтому он не скрывал своей радости, неожиданно получив огромное состояние, которое должно было позволить ему до последней минуты жизни отдаваться страстному служению чистой науке. Однако профессор, похоже, радовался этому еще и по другой причине. В тот момент, когда он вернулся из Америки и купил Гландье, его дочери, мадемуазель Станжерсон, было двадцать лет. Трудно себе представить, до чего она была красива, унаследовав от матери, которая умерла, дав ей жизнь, изящество парижанки, а от деда с отцовской стороны, Уильяма Станжерсона, все богатства молодой американской крови. Являясь гражданином Филадельфии, тот вынужден был принять французское подданство, выполняя волю семьи своей будущей жены, француженки, той самой, что впоследствии стала матерью знаменитого Станжерсона. Вот вам и объяснение, почему профессор Станжерсон считался французом.

Обворожительная двадцатилетняя блондинка с голубыми глазами, молочного цвета лицом, цветущая, завидного здоровья, Матильда Станжерсон считалась одной из самых красивых девушек на выданье и Старого и Нового Света. Несмотря на неизбежную горечь грядущей разлуки, отец просто обязан был позаботиться о ее замужестве, так что приданое пришлось весьма кстати. Тем не менее он по-прежнему скрывался со своей дочерью в Гландье, хотя друзья его ожидали, что он начнет вывозить мадемуазель Матильду в свет. Некоторые даже специально приезжали к нему, чтобы выразить свое удивление. На вопросы, которые ему задавали, профессор неизменно отвечал: «Такова воля моей дочери. А я ни в чем не могу ей отказать. Она сама выбрала Гландье». Когда же об этом спрашивали молодую девушку, та спокойно возражала: «А где бы нам еще лучше работалось, чем в этом уединении?» Ибо мадемуазель Матильда Станжерсон уже тогда помогала отцу в его трудах, однако кто бы мог подумать, что ее страсть к науке дойдет до того, что она на протяжении пятнадцати лет станет упорно отклонять все возможные партии. При всей замкнутости своей жизни отец с дочерью вынуждены были иногда посещать официальные приемы и в определенное время года бывать у двух-трех друзей, и всякий раз слава профессора и красота Матильды неизменно производили сенсацию. Поначалу крайняя холодность молодой девушки нисколько не обескураживала воздыхателей, однако через несколько лет они, видно, устали. Лишь один с трогательным упорством продолжал настаивать, снискав себе прозвище «вечный жених», с которым он грустно смирился. Это был господин Робер Дарзак. Между тем мадемуазель Станжерсон была уже немолода, и, не испытав потребности выйти замуж до тридцати пяти лет, она, казалось, вряд ли могла решиться на этот шаг теперь. Однако для господина Робера Дарзака такое соображение не имело, по-видимому, ни малейшего значения, так как он продолжал свои ухаживания, если можно назвать таковыми ласковую и нежную заботу, которой он неустанно окружал тридцатипятилетнюю женщину, оставшуюся в девицах и заявившую, что никогда не выйдет замуж.