Выстрел собянской княжны - Сергей Лавров Страница 8

— Я понимаю вас… Это для всех нас важно…

— Вы не понимаете, — сухо остановила его Сашенька. — Это для меня важно особенно!

Через полчаса, показавшихся молодому Кричевскому вечностью, в приемный покой, топая и отдуваясь с холода, вошла массивная неповоротливая фигура в тяжелой шинели. Становой пристав Леопольд Евграфович Станевич по столь неординарному случаю пожаловал в больницу собственной персоной. Увидав в больничном коридоре своего помощника, Леопольд Евграфович на всякий случай нахмурился и придал своему багровому одутловатому лицу выражение начальницкой строгости. Кричевский поспешно помог ему раздеться и, стаскивая шинель с тугой спины станового пристава, вдруг поймал на себе острый взгляд Собянской княжны — не то презрительный, не то насмешливый. «Боже мой, — подумал Костя, приходя в отчаяние, — она меня за подхалима приняла… За начальницкого холуя! Боже мой, что же делать?!»

С проклятой шинелью на руках он протопал вслед Леопольду Евграфовичу в палату, где незадолго перед этим инженер Лейхфельд забылся в неглубоком сне.

— Все вижу, все понимаю! — шепотом сказал становой пристав, приложив к усам толстый красный палец. — Всех свидетелей происшедшего попрошу собраться в коридоре для подробного допроса, а пока почитаю своим долгом задать пострадавшему господину Лейхфельду три кратких вопроса и более не истязать его никакими протокольными формальностями. Кричевский! Бумагу и чернила! Вас, господа эскулапы, хе-хе… попрошу в свидетели. Каково состояние больного?

Доктора Герман и Гейкель дружно взглянули друг на друга. Доктор Герман пожал плечами и отвернулся.

— Тяжелое и неустойчивое, — неохотно сказал хмурый Гейкель и повторил то, что уже говорил самому Лейхфельду. — Все решится в ближайшие два часа.

Раненый очнулся, едва они вошли в палату. Видавший виды пристав, перед глазами которого в обязательном порядке проходили освидетельствование все покойники округи, не нашел в его состоянии ничего за рамки вон выходящего, и бледное страдальческое лицо инженера не смутило Леопольда Евграфовича. Разгладив пальцем рыжеватые усы, подкрашенные специальной ароматической ваксой, Станевич несколько раз кашлянул, прочищая горло, сказал «Гм… гм…», подобно скрипачу, настраивающему инструмент под камертон, и, взяв нужную терцию, негромко и доброжелательно спросил:

— Господин Лейхфельд? Вы меня хорошо слышите? Расскажите мне, будьте любезны, когда имела место быть случившаяся с вами оказия, то есть огнестрельное ранение?

— Сегодня, около девяти часов утра… — слабо, но внятно отвечал инженер, лихорадочно блестя глазами.

— Я подтверждаю! — прошептал на ухо начальству затаивший дыхание Костя. — Проверял службу будочника Чуркина и сам слышал, как бахнуло!

— Хорошо! — сказал пристав, удовлетворенный конкретностью ответа, и еще раз расправил усы. — Что это было за оружие и где оно сейчас находится?

— «Смит и Вессон», американский револьвер… — прошептал Лейхфельд. — Дома, я полагаю… У меня в спальне остался…

Кричевский вспомнил ребристую рукоятку с шишечкой для ремешка, торчавшую из-под подушки, но счел за благо умолчать о том, что осматривал квартиру инженера.

— Револьвер принадлежит вам? — уточнил пристав и, получив утвердительный ответ, продолжил: — А теперь ответьте мне кратко, но скрупулезно, при каких обстоятельствах произошло это несчастье?

Раненый закрыл глаза и молчал. Лицо его сделалось бледнее прежнего, побелело, точно лист бумаги.

— Вы слышите меня? — наклонился над ним становой пристав. — При каких обстоятельствах получено вами сие огнестрельное ранение?! Отвечайте, будьте любезны! Ответьте же!

Он уже протянул было руку, чтобы коснуться плеча замершего на кровати Лейхфельда, когда маленький доктор Гейкель неожиданно решительно остановил его со словами:

— Ваше превосходительство, в мое дежурство я не могу допустить, чтобы кричали на раненых! К тому же господин Лейхфельд неоднократно заявлял нам обстоятельства случившегося, чему все мы тут свидетели!

В те годы в Санкт-Петербурге уже становилось модным обличать полицейский произвол с оглядкой на цивилизованную Европу, и становой пристав это помнил. Убрав поспешно руку, Леопольд Евграфович еще раз кашлянул, отступив на шаг от постели лежавшего с закрытыми глазами инженера, и негромко сказал:

— Что ж… Я пока удовольствуюсь вашим подтверждением, господа!

Но, едва оборотился он к двери, и все присутствующие за ним, как раненый внезапно открыл глаза, полные некоей решимости.

— Стойте!.. — слабым шепотом воскликнул он. — Погодите!.. Не уходите! Я… расскажу! Я боюсь! Я не хочу умирать… вот так глупо!

— Не волнуйтесь! — ласково обратился к нему Костя Кричевский, оказавшийся по уходу начальства ближе всех к больничной койке. — Мы все помним! Имел место несчастный случай! Саморанение! Верно ведь, доктор Герман?

— К черту саморанение!.. — злобно скривился Лейхфельд. — Это она в меня стреляла! Злобная стерва!.. Проститутка, вообразившая себя невесть кем!.. Я не хочу из-за нее умирать!

— Кто в вас стрелял? — запинаясь, переспросил инженера молодой помощник станового пристава, в то время как прочие с любопытством сгрудились вокруг, прислушиваясь. — А как же вы говорили — несчастный случай при чистке?..

— К черту чистку!.. — подхватился с постели Лейхфельд и тотчас застонал. — О, как больно!.. Мне дурно, доктор!.. Господин становой пристав! Я хочу сделать официальное заявление! В меня из моего револьвера стреляла сегодня и нанесла мне эту ужасную рану, от которой я погибаю, моя сожительница Александра… или как там она себя величает! Будь она трижды проклята всеми ее богами! О-о… Я страдаю… Сделайте же что-нибудь!..

Костя умолк, опершись локтями о старый аналой, покрытый вытертой церковной парчой. Друзья, затаив дыхание, смотрели на него во все глаза, ждали продолжения романтической истории. Слышно было, как поверху, над этой кладовкой, полной старой церковной рухляди, ходит меж скамей для певчих дьячок, бормочет молитву и колпачком на длинной палке гасит свечи у верхнего оклада царских врат.

— Ну же! — не выдержал Петька Шевырев. — И она призналась?! Ты арестовал ее?!

— Как я мог ее арестовать?! — вскричал Константин. — Я люблю ее больше всей жизни — как же я мог ее арестовать?! Я пропал, я погиб, все кончено… Мне без нее не жить! — и он в отчаянии уронил голову на аналой, лицом на скрещенные руки.

Вася Богодухов, мальчик с лицом спокойным и благостным, как огонек свечи, ласково погладил Кричевского по ершистому затылку.

— Уныние, Костичка, самый тяжкий грех. Господь даст — все будет хорошо. Что же дальше было с Александрой? Где она сейчас?

— Дома она, где же ей еще быть? — со вздохом отвечал Константин. — Евграфыч отпустил ее. Спросил у нас у всех, хорошо ли мы расслышали сделанное заявление, переписал все фамилии… Она объяснила, конечно, что выстрел был ею произведен нечаянно, во время заряжания револьвера. Станевич велел ей не покидать Петербург и утраты револьвера не допустить, и отпустил… Уважительно даже отнесся, когда узнал, что она княжна!