Дело Николя Ле Флока - Жан-Франсуа Паро Страница 8

Намек на первого министра, герцога д'Эгийона, встретили аплодисментами. Лаборд вздохнул.

Николя вспомнил, что друг его недавно поссорился со своей любовницей Гимар, которую он довольно долго делил с принцем Субизом. Когда же принц решил покончить с двусмысленным положением, он поставил Гимар перед выбором, а первого служителя королевской опочивальни обвинил в том, что тот наградил актрису сифилисом. Та передала болезнь принцу, тот в свою очередь передал его графине де л'Опиталь, а графиня — неизвестно кому… конец цепочки терялся то ли в городе, то ли при дворе, ибо разобраться в обильных любовных связях знати было практически невозможно. Лаборд доверительно сообщил Николя, что по совету полковника французской гвардии Бирона он лечится противовенерическими пилюлями, изготовленными знахарем по имени Кайзер; полковник успешно испытал эти пилюли на своих солдатах, развращенных городской жизнью.

— Правда ли, что красотка купила за двадцать тысяч ливров полотно Ван Дейка, где изображен Карл I Английский в полный рост и повесила его напротив портрета короля, дабы напоминать ему, какая судьба ждет его, если он начнет идти на уступки парламенту?

— Не знаю, насколько верно это объяснение, но я не раз имел возможность любоваться этим портретом в покоях фаворитки. Возможно, мысль повесить оба портрета друг напротив друга пришла в голову д'Эгийону, захотевшему польстить нездоровым вкусам моего повелителя. Как бы там ни было, всякий раз, когда я вижу эти портреты, мне становится не по себе. Увы, силы короля уже не те. Теперь, чтобы сесть в седло, ему требуется лесенка. Он намерен использовать изобретение графа д'Э, который, утратив быстроту движений, изобрел специальную карету для охоты. Кузов ее поворачивается на шарнире, и граф, не выходя из кареты, успевает выстрелить в ту сторону, куда побежала дичь, и получить какое-никакое удовольствие от охоты. А короля как всегда одолевают мрачные мысли.

— Мой друг маршал де Ришелье, — произнес Ноблекур, поправляя парик, дабы все поняли, что он отдал честь звукам прославленного имени, — рассказывал, как в ноябре прошлого года, во время партии в вист у графини дю Барри, маркиз де Шовлен, почувствовав себя плохо, прислонился к креслу, где сидела маршальша де Мирпуа. Маркиз попытался пошутить, король взглянул на него, лицо маркиза перекосилось, и на глазах у Его Величества он упал мертвым.

— Совершенно верно, — подтвердил Лаборд. — Придворные бросились к Шовлену, но все усилия вернуть его к жизни оказались напрасны. Его Величество потрясла эта сцена, тем более что его старому другу маркизу сравнялось всего пятьдесят семь лет. Напуганный внезапной смертью маркиза, король забеспокоился о своем здоровье и, питая безграничное доверие к своему первому хирургу, Ла Мартиньеру, отдался в его руки. Заявив ему, что он опасается за свое здоровье, король произнес такие слова: «Похоже, я уже не слишком молод, так что, пожалуй, мне пора остепениться». «Сир, — ответил ему хирург, — будет еще лучше, ежели вы утихомиритесь».

Воцарилась долгая тишина, на протяжении которой каждый, казалось, соразмерял серьезность и последствия услышанного. Николя почувствовал, как он весь покрылся потом. Ну, вот, подумал он, это последствия моих безумных прогулок в морозные ночи при ледяном ветре. Внезапно пол ушел у него из-под ног, он упал, и бутылка старого токайского, выскочив у него из рук, разбилась вдребезги. Сирюс, пожилой спаниель, дремавший у ног своего хозяина, встрепенулся и разразился громким истошным лаем. Провожаемые тревожным взором побледневшего от волнения Ноблекура, гости бросились к Николя, в то время как прокурор тщетно пытался встать со своего кресла.

Сеньор, — ответил рыцарь, — вижу, мне придется рассказать вам и о своем позоре, и о своих печалях, дабы вы поверили в мою честность.

Роман о Граале

Пятница, 7 января 1774 года

В окружавшем его тумане Николя с трудом различал лица трех старцев; они качали головами и с надеждой взирали на четвертого, который, накрыв голову салфеткой, что-то очень тихо говорил. Маленькая старушка, с лицом, скрытым под густой черной кружевной вуалью, режущим орудием, более всего похожим на серп, рассекла королевский пирог. Когда угощение разложили на тарелки, четверо сотрапезников принялись медленно, словно через силу, поглощать лежавшие перед ними куски. Работа челюстей иногда прерывалась, и тогда жующие исторгали из себя непонятные невнятные звуки. Внезапно тот, у кого голову прикрывала салфетка, издал отрывистый крик, и, запустив руку под салфетку, вытащил черный боб. Пока Николя задавался вопросом, в чем смысл разыгравшейся перед ним сцены, старик с лицом, скрытым салфеткой, тяжело встал и, схватив рукой в перчатке корону, поднял ее и водрузил на голову в ту самую минуту, когда с нее упала салфетка. Николя содрогнулся, увидев коронованный череп, насмешливо скаливший зубы и глядевший на него своими пустыми глазницами. Старушка откинула с лица кружевную накидку, и он в ужасе обнаружил, что голова, венчавшая тощее тело, отделена от туловища; когда же он увидел, как голова внезапно обрела напудренную прическу и очаровательное личико графини дю Барри, он закричал от страха и зажмурился, желая прогнать кошмарное видение…

— Держите его крепче, Бурдо, он так дергается, что того и гляди упадет.

— Господи, да что же это за несчастье такое!

Одной рукой Семакгюс измерил Николя пульс, а другой пощупал ему лоб.

— Ему уже легче. Лихорадка спала, пульс восстановлен. Травы Авы, поистине, бесценны, особенно когда приступ застает тебя внезапно. Я каждый день радуюсь, что, покидая остров Сен-Луи, сделал большой запас.

— Он спит уже двенадцать часов, — проговорил Бурдо. — Время почти час дня.

Бросив взгляд на большие латунные часы, инспектор спросил:

— Вы полагаете, у него хватит сил выслушать неприятную новость?

— Без сомнения. К сожалению, сейчас ему никак нельзя болеть, тем более, вы утверждаете, что его пора будить.

— Сами понимаете, Семакгюс, Сартин, приказавший привезти его как можно скорее, ждет в полицейском управлении. Однако я не уверен, что нам следует предоставить Сартину возможность сообщить ему правду.

— Вы правы, это слишком рискованно, лучше мы сами ему все расскажем. А еще лучше давайте попросим Ноблекура; его мудрость и доброжелательность позволят ему поговорить с нашим другом должным образом.

— К вашим услугам, — раздался за их спинами запыхавшийся голос магистрата, с трудом преодолевшего узкую лестницу, ведущую в апартаменты Николя. — Оставьте нас наедине, но сначала окажите мне любезность, и придвиньте кресло к постели.

— Он открыл глаза, — произнес Бурдо. — Мы вас оставляем.

Николя открыл глаза: знакомые очертания мебели вернули его к действительности. Увидев торжественное и серьезное лицо бывшего прокурора, он встревожился. Он помнил, что именно так смотрел на него каноник Ле Флок, когда, много лет назад, явился к нему сообщить о его отъезде из Геранда. Такая же тревога, такое же нежное внимание читались в чертах склонившегося над ним знакомого лица.