Провокатор - Вячеслав Белоусов Страница 8

Квасницкий навострил уши и различил:

— Плюнь в глаза тому, кто обличает Нас с тобою в пьянстве и разврате — Тот или дурак, или не знает, Что такое женщина в кровати. Будет ещё небо голубое, Будут ещё в парке карусели. Это ничего, что мы с тобою До сих пор жениться не успели…

Последние слова повторялись с заметной чувствительностью, а потом усердно заводилось всё с начала, как на испорченной пластинке, и Квасницкий, удовлетворённо шмыгнув носом, окончательно успокоился. Ярый поклонник босяцких песен и блатного фольклора, его приятель Прохор Жмотов успел опохмелиться и пребывал в добром здравии, прекрасном расположении духа, а главное — по всей вероятности, почти трезв. Поэтому, совсем объявляясь, он лихо гаркнул приветствие и хлопнул певца по бодрому заду, затянутому легкомысленной, явно интимного происхождения простынкой.

Квасницкий слышал, что с некоторых пор приятель сменил занимаемый угол в старом разваливающемся особняке и с помощью вездесущего Баклея перебрался на новое место жительства. Хитро щурясь, замнач не сдержался намекнуть, сообщая новость, что губа у Прохора не дура, попал тот под опеку какой-то влиятельной вдовушки. Но в вихре своих забот о предстоящей свадьбе Квасницкий пропустил мимо ушей эту пикантную деталь. Сейчас, сопоставляя и принюхиваясь к щекочущим ноздри определённо женским духам, сохранившим запах в комнате, несмотря на открытую форточку, лейтенант буквально впился глазами в обстановку квартиры и тут же приметил маленькую дверцу за книжным шкафом в одной из стенок. Дверца чьей-то беспечной рукой была едва-едва прикрыта, и этого хватило, чтобы Квасницкий, сделав стойку заправского спаниеля, покосившись на спину товарища, тихо засеменил к ней.

— Кто тама? — внятно донеслось от Жмотова и тут же добавилось. — Ты, Верунь? Чего вернулась-то?

И певец снова запел:

— Пусть теперь женатый веселится, Он своей свободою заплатит. Мы ещё успеем пожениться, Девушек на нашу долю хватит…

— Вот те раз! — взвизгнул Квасницкий и аж в ладошки прихлопнул. — Никак хозяйку ждал?

Жмотов прекратил тарабарщину, развернулся во всей красе и смерил гостя мутным взглядом:

— Это кто же к нам пожаловал? Ты, Игорёк?

— А вы Веру Павловну ждали-с?

— Отнюдь. Ты у меня гость желанный.

— Чую, чую.

— А то. Молодцом, что забежал. Угощу. У меня всегда заначка для верного дружка.

— Кто эта красавица, чей след так ощущает мой нос? — не унимался Квасницкий, жутко разочарованный неудачей заглянуть в тайную дверь. — Улавливаю неземные ароматы.

— Одно у тебя на уме, — криво усмехаясь, отмахнулся Жмотов. — Ну что? Будешь?

— Чуть-чуть. Я же от Ахапкина. А тебе не хватит?

— Сегодня в ночь выходить, — набросив на плечи диковинный халат, не новый, но со вкусом, Жмотов глянул на себя в зеркало, чем ещё более поразил дружка. — Степаныч звонил. Предупредил. Новое дело начинаем. На контриков.

— Так ты всё знаешь?

— А то. Правда, не пойму, почему мы не с тобой в паре? Пробовал Минина пытать, молчит.

— А он и не скажет ничего.

— Почему?

— Не знает.

— А ты знаешь?

— Знаю. Поэтому и здесь, — уселся к столу Квасницкий, ему не терпелось. — Наливай.

— Вот это по-нашему, — обрадовался Жмотов и руки потёр. — Действительно, сегодня праздник? Снег выпал?

— Верунчик осчастливит нас? — вместо ответа рыскнул по столу глазами Квасницкий. — Закусочки подаст? Я голодный!

— Что ты, — погрозил пальцем Жмотов. — Она дама строгих правил. Вот познакомлю — тогда. А чтоб фривольности… ни-ни.

— Порядочная, значит?

— А то… — Жмотов достал графинчик с рюмочками. — Она у меня княжеского происхождения. А мы честь бережём!

— Да ты что!

— Грузинка. Сам Нестор Семёнович рекомендовал.

— Ба-а-а, вот и дожили! — юродствуя, выскочил из-за стола, присел в поклоне Квасницкий. — Обскакал ты меня, мил дружок.

Жмотов, не замечая, вполне торжественно поднял рюмку и благосклонно продолжил:

— Слышал небось про грузинских царей, что в Успенском захоронены?

У Квасницкого вытянулось лицо, он не знал, плакать ему или смеяться:

— Так, так, так…

— Её предки сопровождали одного, — опрокинул рюмку Жмотов и глубокомысленно призадумался. — Так с ним и их… закопали.

— Во как! — всё же расхохотался Квасницкий. — Значит, есть расчёт?

— Это чего?

— При нормальном раскладе и тебе место в саркофаге сгондобит Верунька, — прыснул тот.

— Ты не кипятись, — всерьёз нахмурился приятель. — Тебе дело, а ты…

— Вот я к тебе как раз и с делом, — погладил пальчиком голую грудь товарища Квасницкий и пригубил рюмочку. — Надел бы портки, а то прямо глаз некуда положить.

— Стесняешься?

— Разговор серьёзный ждёт.

— А у тебя другие бывают?

— Жизнь заставляет всё время клыками грызть.

— А мне не к спеху, — рассерчал Жмотов, во хмелю он становился несговорчив. — Мне до вечера ещё дурака валять. Давай, выкладывай свои секреты.

— Считаешь, что готов?

— А я всегда, как хороший солдат, — захохотал тот. — В бой трубят, а у него живот поносом скрутило.

— Ну что ж, вижу — бодро держишься. — Квасницкий поднялся, заходил по комнате, кивнул со значением на дверцу за шкафом. — Гарантируешь?

— Без намёков, — повёл бровями Жмотов. — Порода не позволяет шпионить.

— Ну, ну, — отошёл всё же подальше к окну Квасницкий. — Шекспир предупреждал: женщине доверять — утром можно не проснуться.

— С кем ни попадя спать не следует, — буркнул Жмотов и ещё рюмочку хлебнул.

— Значит, так?

Жмотов только на стол склонился и голову рукой подпёр, как послушный школьник:

— Толкуй, а то в сон вгонишь.

— Тогда… с чего бы начать?

— С начала, — сомкнул веки Жмотов, но так натурально, что, испугавшись, Квасницкий перестал дурачиться и отчаянно пальнул:

— Есть шанс вляпаться в дерьмо!

— О! Как это не по-вашему, Игорёк, как не аристократично…

— В паскудную историю мы уже вляпались, мой дружок, теперь нам грозит новое счастье.

Жмотов лишь ресницами дрогнул, тычась носом в ладошку.

«Ему сейчас, конечно, на всё накласть, а через десять — пятнадцать минут он совсем никакой будет, — с тоской подумалось Квасницкому, но другая мысль подтачивала: — А может, так оно и лучше? Он всё успеет услышать, многое запомнит, главное поймёт, и это останется в его памяти навсегда. О прочем пусть сам кумекает. Если трезвым был, вспомнил бы о таких химерах, как совесть, о других высоких материях. А так — и мне, и ему легче…» Сия перспектива вписывалась в его расчёт. И он ударил в лоб: