Узел смерти - Альбина Нури Страница 9

Закутанная в синий махровый халат, Тася прошла мимо Чака, задев его плечом, и скрылась в комнате. Чак посмотрел на ее голые ноги, и какая-то мысль кольнула его, но он не понял, что именно его насторожило. Дошло лишь потом, когда он лежал в своей каморке, закрывшись на хлипкую задвижку, и глядел в потолок, не смыкая глаз.

Халат открывал то, что прежде было скрыто: он стал короче, как будто Тася необъяснимым образом выросла сантиметров на десять за несколько дней.

«Не будь дураком, – приказал себе Чак. – Халат просто сел при стирке».

Но это, конечно же, было не так.

Мать ушла на работу рано утром, Чак вместе с ней. Ни он, ни она ночью не спали ни минуты. Тася не беспокоила их: вопреки ожиданиям, ночь не принесла новых потрясений. Но напряжение и страх окутывали Чака и его мать плотным облаком, так что было трудно дышать и хотелось вскочить с кровати и бежать, куда глаза глядят.

Прежде безумие и тьма была внутри Таси. Теперь же они выплеснулись наружу, как кипящее молоко из кастрюльки, и затопили их маленькую квартирку, не оставляя места ничему другому.

Домой Чак с матерью тоже вернулись вместе. Школа, тренировка – а после он пошел к Серому и просидел у него до вечера. Если тот и удивился, что Чак не идет присматривать за сестрой, то ничего не сказал.

Чак пошел на автобусную остановку встретить мать. Ждать пришлось недолго. Увидев, как она выходит, Чак поспешил к ней. Лицо матери было растерянным и вместе с тем отрешенным. Она будто смотрела внутрь себя самой, не замечая ничего вокруг.

– Привет, мам.

– Ой, не заметила тебя. Ты был дома? – встрепенулась она. – Тася…

– Нет, – Чак покачал головой, – я домой не ходил.

Мать хотела сказать что-то, но передумала. В квартиру они входили крадучись, как воры. Внутри гремела музыка – Чак слушал тяжелый рок, и это была одна из его любимых песен группы «Black Sabbath».

«Она рылась в моих вещах!» – промелькнуло в голове. Никогда прежде Тася себе такого не позволяла.

Ключ едва слышно повернулся в замке, дверь открылась без скрипа. Да и грохот музыки заглушал все остальные звуки. Но, тем не менее, стоило им оказаться в прихожей, как песня оборвалась на полуслове.

– Пришли, мышата? – Тася коротко, сухо хохотнула. – Заждалась.

Миг – и она выросла перед ними, бесшумно возникнув в дверном проеме.

Она была выше, чем раньше: теперь это было ясно видно, ни к чему себя обманывать. На Тасе было синее платье в пол, которое она надевала на школьный выпускной, и которое теперь открывало ноги повыше лодыжек.

Сестра, которая прежде была худенькой, теперь выглядела изможденной: костлявые руки, выпирающие ключицы, запавшие глаза. Синий цвет подчеркивал бледность кожи, но самое главное – Тася была абсолютно лысой.

– Твои волосы, – прошептала мать. – Что ты… Зачем ты их остригла?

Тася усмехнулась и сжала виски пальцами.

– Их вытолкнуло из меня. Во мне сейчас столько всего… Лишнее ни к чему.

Так могла бы ответить и настоящая, их, Тася. Это было вполне в ее духе. Но тут сестра подошла ближе и склонила голову так, что теперь Чак с матерью смотрели на ее макушку.

– Видите?

Чак хотел спросить, что именно они должны были видеть, но уперся взглядом в голову Таси. Он слышал, как мать вскрикнула, но сам не издал ни звука. Просто стоял и смотрел. Череп был бугристым, шишковатым. Под белой тонкой кожей что-то пульсировало, как родничок младенца, перекатывалось, толкалось.

Тася выпрямилась и теперь снова смотрела на мать и брата.

– Я готовлю для вас сюрприз, мои дорогие. Честное слово, я теперь полна сюрпризов.

Она выбросила вперед руку, прикоснувшись к щеке Чака. Рука была холодной и влажной, как камень в реке. Он дернулся вбок, и Тася засмеялась, обнажив зубы и десны, как бешеная собака.

Зубы были кривыми и острыми, а десны почернели. Тася вдруг наклонилась к матери, словно желая поцеловать, но вместо этого высунула язык и лизнула ее щеку.

Мать дернулась назад и закричала, прижимая руки ко рту.

– Кричи, кричи, – проговорила Тася. – Это музыка для моих ушей.

Она развернулась и ушла в комнату. Скоро опять загрохотал рок, колотя по нервам и барабанным перепонкам.

– Боже мой, когда это все кончится? – едва слышно простонала мать.

Легко перекрикивая певцов, Тася глумливо пропела:

– Скоро-скоро! Совсем недолго потерпеть!

Поднимаясь по лестнице к квартире Копосовых, Михаил чувствовал себя не в своей тарелке. Он понятия не имел, что станет говорить убитой горем матери, как объяснит свой интерес к случившемуся.

Да и потом, это был его первый опыт подобного разговора. В расследованиях он не участвовал, со свидетелями преступлений (если, конечно, не считать таковыми тех, кто жаловался на курящих в подъезде подростков!) не общался.

Мише было двадцать три года. В школе он учился хорошо, но никаких особых способностей и тяги к какой-либо области знаний не выказывал, так что, когда отец взялся за устройство его будущего своей железной рукой, особо не возражал.

Юрий Олегович был доктором юридических наук, много лет заведовал кафедрой гражданского права в Юридическом Институте МВД России, а в последние годы был проректором. «Кабинетный» полковник, он носил погоны, хотя в полиции не служил ни дня, всю жизнь занимаясь преподаванием.

Без особого труда пристроив сына в Институт, Юрий Олегович полагал, что тот остепенится, станет ответственным и серьезным и, конечно же, пойдет по его стопам: преподавание, научная работа, очень даже приличная зарплата с регулярными премиями, которую получали аттестованные сотрудники Института, и которая росла по мере того, как увеличивались количество звезд на погонах и выслуга лет.

Поначалу все шло неплохо. У Миши появились приятели, учеба больших сложностей не вызывала, и отец был доволен. Но постепенно стало выясняться, что, помимо лекций и семинаров, учеба в ведомственном вузе предполагает регулярную маршировку на плацу, беспрекословное выполнение приказов вышестоящих офицеров и преподавателей, учебные выезды по «тревоге» и дежурства, отказаться от которых невозможно.

Точнее сказать, выяснилось это быстро, но, пока это имело привкус новизны, Миша с любопытством ко всему приглядывался. А потом он – как тот мальчик из анекдота, которому родители не объяснили, что «вся эта бодяга в школе на десять лет», стал потихоньку сопротивляться. От попыток бросить учебу останавливала перспектива призыва в армию, и из-за этой «вилки», когда выбора особо не было, Мишина вольнолюбивая душа рвалась на свободу особенно яростно.

Оценки у него всегда были хорошие, но вот поведение… Как говорил отец, отношения с котором становились год от года все более напряженными, если бы не он, Мишу с треском выгнали бы из Института.